Варламов
Шрифт:
вступил в сценическую деятельность 56 лет тому назад в роли
Треплева. Это было началом его актерской жизни, его первой
ролью. А Сорин — концом, последней ролью... И в Сорине он
играл отраженный отзвук своей трепетной треплевской молодости.
Еще позже сыграл роль Сорина на сцене, родной Варламову,
и по-варламовски мягко, застенчиво и грустно Юрий Владимиро¬
вич Толубеев. Был всей душою привязан к Треплеву и этот Со¬
рии. Но этим
Кажется, он был самым умным, самым сердечным человеком среди
людей, которые мучат друг друга непониманием, черствым себя¬
любием, мелочностью обыденщины. Мудрым. Он все понимал.
Если не умом, то сердцем. И если жестоко бранил свое прошлое,
то не потому, что оно было так уж никчемно и пусто. Только
теперь понял, что мог и должен был жить иначе, полнее, нужнее
людям. Оттого и казнил себя...
Но Сорин, каким показал его Толубеев, был сыном глухого
и беспросветного расейского безвременья, образ трагического на¬
полнения.
Может быть, это был лучший Сорин не только советского
театра, но во всей сценической истории «Чайки». Может быть,
лучший, если бы... Если бы в спектакле рядом с ним и рав¬
ный ему по глубине творческой мысли оказался бы образ Треп¬
лева. «Сообщающиеся сосуды» на этот раз были неравно-
бочны.
— Вы подумайте!
В немногословной роли Симеонова-Пищика в «Вишневом саде»
это восклицание повторяется восемь раз.
Сказала Шарлотта Ивановна, что ее собака орехи кушает, или
показала фокус — один, другой; произнес Гаев свою речь о шка¬
фе или пустился в рассуждение о некоем философе, Симеонов-
Пищик — каждый раз:
— Вы подумайте!
В роли Симеонова-Пищика восклицание это Варламов повто¬
рял не восемь раз, а двенадцать, четырнадцать. Там, где положено
по Чехову, — громко и внятно, там, где не положено, — про себя,
бормоча. Удивленно, восхищенно, осуждающе, брезгливо, равно¬
душно, радостно, печально; бессмысленно и безо всякого выраже¬
ния, только для того, чтобы сказать что-нибудь. Иногда совсем
неслышно, самому себе, для актерского самочувствия.
И в таком же несметном разнообразии — просьба, чтобы ему,
Симеонову-Пищику, одолжили денег. То умоляет, стонет, то тре¬
бует, настаивает; униженно и безнадежно, а то — весело и уве¬
ренно в том, что добьется своего, выклянчит (например, во время
вальса с Раневской).
Во всех разговорах Симеонова-Пищика главенствуют две
гемы: деньги (он кругом должен) и Дашенька — его дочь,
которая не появляется на сцене, но живет где-то там и горячо
любима отцом. Дашенька сказала. Дашенька читала, Дашенька
кланялась... И Варламов как бы вводил в спектакль еще одно
действующее лицо — эту самую Дашеньку: ее отношение к обита¬
телям усадьбы в вишневом саду, ее настроение, ее слова.
Зрительный зал разражался громким смехом, когда варламов-
ский Пищик с простодушной верой сообщал, что «Ницше...
философ... величайший, знаменитейший... громадного ума человек
говорит в своих сочинениях, будто фальшивые бумаги делать
можно».
Трофимов. А вы читали Ницше?
Пищик. Ну... Мне Дашенька говорила.
Для Пищика этого вполне достаточно; иного подтверждения и
не нужно, уж чего еще надо — «Дашенька говорила»!
По Чехову, начав какой-нибудь разговор, Пищик вдруг на
полслове засыпает и тут же просыпается. Варламов играл эти
«сонные паузы», медленно притишая голос, замирая, через мгно¬
вение, взрогнув, продолжал свою речь нелепо громко. А в частых
случаях, когда Пищик не участвует в общей беседе, Варламов
садился в сторонке и, склонив голову на грудь, спал, чтобы вдруг
очнуться и произнести на всякий случай:
— Вы подумайте!
И всегда кстати!
С превеликим удовольствием играл он чудесный шуточный
эпизод, словно написанный Антошей Чехонте.
— Сто тридцать уже достал... (Ощупывает карманы, встре¬
воженно.) Деньги пропали! Потерял деньги. (Сквозь слезы.) Где
деньги? (Радостно.) Вот они, за подкладкой...
Всего за полминуты — «встревоженно», «сквозь слезы», «ра¬
достно»! Стремительная смена настроений, счастливое приволье
для мимиста. Варламов упивался этой полминутной возмож¬
ностью стать главным лицом на сцене, приковать к себе все¬
общее внимание.
По многим свидетельствам был великолепен в четвертом дей¬
ствии.
Вишневый сад продан, его хозяева покидают родовую усадьбу.
Симеонов-Пищик врывается в дом на радостях-: у него завелись
деньги, и он наконец-то может вернуть свои долги Раневской,
Лопахину. А тут — мебель свалена в один угол, собраны чемо¬
даны: предотъездная суета.
Варламов вел эту сцену так, словно один он, Пищик, понимает
всю тяжесть бедствия, краха образа жизни, прежде так безмя¬
тежно украшенной белым цветением вишневого сада. Легкодум¬
ные Раневская и Гаев, кажется, так и не сообразили, что поте¬