Вечерний круг. Час ночи
Шрифт:
– Всё, - как можно спокойнее сказал он.
– Спасибо, Василий Павлович.
Тот молча поднялся со своего места, дал Виталию пропуск для отметки и напоследок сухо сказал Витьке:
– До свидания, Коротков. На суд я приду.
«Ага, - подумал Виталий.
– Возможно, не всё так уж плохо».
Когда Соколов вышел, он сказал:
– А теперь, Витя, проведём официальный допрос по поручению следователя. Согласен?
– Валяйте, если надо.
– Будешь говорить?
– Это смотря чего.
– Всё, о чём спрошу.
– Во всём только богу исповедуются.
– Вот я на его месте и буду.
– А он ещё и грехи отпускает. И ты тоже?
– Витька криво усмехнулся.
– Отпустить не могу. Могу только помочь замолить.
– Я ваши молитвы знаю. Признавайся во всём, и точка.
– А зачем нам твои признания, как думаешь?
– Ну… как зачем? Чтобы дело раскрыть.
– Какое дело? Больше того, что уже раскрыто, за тобой ничего нет. А в том, что раскрыто, признаний твоих не требуется. Сам понимаешь. Сейчас дело в другом, Витя. Сейчас надо думать, как наказание твоё, справедливое наказание, смягчить. И не только в том смысле, чтобы уменьшить. А ещё и в том, чтобы легче тебе его перенести. А переносить его будет тем легче, чем спокойнее, увереннее будет у тебя на душе.
– Ты за мою душу не волнуйся, - хмуро ответил Витька и в свою очередь спросил: - Это ты Василия Павловича сюда зазвал?
– Ну, я.
– А зачем?
– Он мне интересную вещь про тебя сказал. Вот я и попросил, чтобы он тебе её повторил. А то ты мне не поверишь.
– А ему, думаешь, поверю? Да если мне только, скажем, два года просидеть, - при этом голос Витьки невольно дрогнул, - то и тогда из меня потом такой же игрок, как из мартышки. Что я, не знаю?
– Это как сказать, - возразил Виталий.
– Если человек без обеих ног мог лётчиком, асом стать, если спортсмен, переломав в аварии руки и ноги, смог - тоже, кстати, через два года - новые рекорды ставить, то чего ты-то скулишь? Сейчас, Витя, не скулить, сейчас чётко понять надо, что следует делать.
– А что делать?
– Я сказал: уменьшать срок и достойно его вынести. А для этого надо не просто о свободе мечтать. Волк, когда его поймают, тоже о свободе мечтает. А тебе надо иметь реальную и светлую цель. Вот так я считаю.
– Нет у меня такой цели, брось крутить, - отрезал Витька и даже отвернулся.
– Нет?
– переспросил Виталий.
– Давай поглядим. Только для начала условимся: что есть главная цель для каждого человека вообще? Если он, конечно, человек, а не тряпка половая, о которую все ноги вытирают. Вроде, скажем, Володьки-Дачника.
– Ты откуда его…
– Знаю его, знаю, - махнул рукой Виталий.
– Я теперь много чего знаю. Увидишь.
– Не всё ты знаешь. Володька-Дачник, чтоб ты ещё знал, - запальчиво произнёс Витька, - тоже человек, хоть и алкаш.
Виталий вздохнул.
– Далеко он от человека ушёл, Витя. У него уже нет главной цели. А главная цель у человека - счастье. И у тебя оно может быть.
– Это слово только в газетах пишут, а я их не читаю, - насмешливо возразил Витька.
– И потому слова этого не знаю.
– А я тебя счастливым видел…
– Где ж это, интересно?
– На фотографии. Со всей командой, перед кубком.
–
– Был.
– И мать видел?
– Видел, конечно. А ты ту фотографию помнишь?
– Ясное дело, помню.
– Вот что такое счастье, Витя. И заметь, если бы вам этот кубок просто с неба упал, ну, подарил кто-нибудь, а не взяли бы вы его в трудной борьбе, никакого счастья, никакой особой радости не было бы. Ну, упал с неба и упал. Хорошо, что не разбился. Матери можно отдать, чтоб цветы туда ставила. А вот борьба и победа дали счастье. Верно я говорю или нет?
– Похоже. А ещё ты кого дома видел?
– Ляльку.
– Про меня спрашивала?
– Конечно. Но я ей сказал, что не знаю, где ты.
– Как она там?
– Ты лучше меня знаешь это. При мне она твоё варенье лопала. Так мне и доложила: «Это Витька мне купил». Да, Вить, о ней тоже подумать надо.
– Что толку у вас тут думать!
– Самое время. Ведь пока с Гошкой по парку таскался да водку глотал, думать было некогда. Плохо ведь Ляльке дома-то, согласен?
– Что ж я отсюда сделать могу?
– сквозь зубы процедил Витька.
– А ты что-нибудь раньше сделал? Ты ведь и не задумывался раньше над Лялькиной жизнью. А сейчас вот задумался. Уже дело. Но за Ляльку бороться надо. Чтобы стало ей хорошо. Бороться побольше, чем за кубок. И победа тут тоже для тебя радостью будет. Разве нет? Если не чужие люди, а ты сам Лялькину судьбу устроишь. Вот тебе и ещё счастье. И тоже не последнее.
– И так больно много, - усмехнулся Витька.
– А всё-таки главная победа будет над самим собой. Очень я верю. Большая эта победа гордость в человека вселяет, много добавляет сил и уверенности. Но это ещё впереди. Сейчас ты это понять до конца не сможешь.
– Что ж, я, по-твоему, чурка?
– Чурка не чурка, а мозги пока в тумане.
Незаметно Виталий втянул Витьку в разговор, который ему сейчас больше всего был нужен, на который он внутренне, подсознательно был уже настроен, к которому страстно тянулся сейчас, после этих дней, проведённых в неволе, первых, отчаянных, страшных дней, когда всё, кажется, с грохотом рушится для тебя, всё, всё вокруг, и впереди только дым и развалины и неизвестно, зачем дальше жить. В этот час разговор о собственной жизни, за которую человек всё равно инстинктивно цепляется, как бы всё безнадёжно и страшно ни было впереди, разговор, в котором мелькает надежда, пусть самая маленькая, самая далёкая, такой разговор в этот тяжкий час необходим человеку.
– Уж какие мозги есть, с теми и жить буду, - чуть заносчиво ответил Витька, неосознанно стремясь вызвать Виталия на спор, заставить его опровергнуть эти слова. Витьке хотелось, чтобы Лосев сказал что-то в его пользу, в утешение ему и тем хоть как-то его ободрил.
И в этот момент Виталий каким-то натянутым до предела нервом уловил эту Витькину надежду, эту немую его просьбу, что ли.
– Мозги-то у тебя неплохие, их только проветрить надо, - сказал он.
– Вот ты говоришь, Володька-Дачник не окончательно пропащий человек. Если ты о нём так говоришь, что же тогда о тебе самом сказать?