Вельяминовы. За горизонт. Книга 4
Шрифт:
– Третий подъезд, пройти через холл и направо… – холл облепили объявлениями о репетиторстве, о поисках соседей по квартире, о продаже подержанных вещей. Герберт задержался у черно-белого плаката:
– Воскресная ярмарка в пользу кубинской революции… – на фотографии улыбался команданте Че Гевара, – собранные деньги передаются в фонд помощи борцам за свободу. Буфет с кубинскими блюдами, лимонад, живая музыка… – в воскресенье Герберта ждала месса в католическом соборе, в компании отца:
– Адольф в церковь не пойдет, он вообще редко появляется
– У Адольфа это было не в первый раз, но грех заниматься такими вещами. То есть за деньги грех. Эти девушки, – он опустил глаза, – если бы не такие, как мы, они бы могли учиться в университете или работать. Они из бедных семей, получается, что мы их используем…
В школе на уроках истории Герберт слышал о Карле Марксе. «Коммунистический Манифест» домой было никак не принести:
– Папа скорее разрешит мне читать журнальчики, вроде купленных Адольфом, чем такую книгу… – на юношеском абонементе в публичной библиотеке Мюнхена «Манифест» тоже не выдавали. Герберту пришлось читать книгу почти тайком, делая вид, что он изучает тома на полках:
– С девятнадцатого века многое изменилось, – вздохнул юноша, – но Европа и Америка еще эксплуатируют бедняков в бывших колониях. На нашей территории размещены американские ракеты. Зачем Германии оружие, разве мы опять хотим начать войну…
О случившемся на войне не говорили ни в школе, ни дома. Герберт знал, что отцы многих его соучеников по гимназии воевали:
– Многие учителя тоже, но это словно заговор молчания. Мы знаем, что были концлагеря, но нам никто не рассказывает, что там происходило… – в городок Дахау, под Мюнхеном, ездили на пригородном поезде. На месте лагеря пока стояли бараки американской военной базы, закрытой два года назад.
Герберт гордился тем, что оба его родителя антифашисты:
– Мама сидела в Равенсбрюке за антигитлеровскую пропаганду, но она тоже не любит говорить о том времени… – он знал, что мать родилась в Берлине, где она и встретила после освобождения из лагеря его отца. Герр Штрайбль, впрочем, никогда не забывал упомянуть о десяти годах заключения в Дахау:
– Его отправили в концлагерь одним из первых, в тридцать пятом году, – вспомнил Герберт, – он разбрасывал антигитлеровские листовки в университете, как ребята на премьере в опере. Они антифашисты нашего времени, то есть анти-капиталисты, а папа желает им тюрьмы…
Его чем-то задели. Герберт, не думая, извинился. Для визита в кафе он надел самые потрепанные джинсы и заштопанный на локтях свитер:
– Адольф спал, он намерен отоспаться на каникулах, а папа пошел на деловую встречу… – наряд Герберта ни у кого не вызвал вопросов. Он вдохнул запах травки и сладких благовоний. Рыжая девушка, с желтоватым синяком на скуле, в сшитой из лоскутов юбке, размахивала холщовой сумкой, тоже с портретом Че Гевары:
– Приходи, – кивнула она вместо приветствия на плакат, – здесь не все написано, места не оставалось, но мы будем учиться танцевать сальсу… – она повертела худыми бедрами. Герберт покраснел:
– Ты вроде новенький… – девица окинула его испытующим взглядом, – я тебя раньше не видела… – она коснулась синяка:
– Это после театра. Когда нас выводили, я расцарапала морду фараону, а он не выдержал и смазал мне по лицу… – девушка презрительно фыркнула:
– Разумеется, он сделал вид, что я поскользнулась и упала… – Герберт нашелся:
– Я здесь на каникулах, я первокурсник, – он помахал афишкой, надеясь, что я ему поверят: «Я не такой высокий, как Адольф, но я сойду за студента». Девушка выпятила губу:
– Ты баварец, что ли… – Герберт кивнул:
– Я родился в Мюнхене, но моя мама из Гамбурга … – он рассудил, что Гамбург не так далеко от Берлина:
– Я почти не вру, – успокоил себя подросток, – и вообще, я пришел, чтобы слушать. Мне осталось еще два года до университета… – он, разумеется, шел на юридический факультет. Герберту хорошо давались технические предметы, однако он не хотел спорить с отцом:
– Кому-то надо передавать контору, папа считает, что это должен быть я… – вслух он сказал:
– Я будущий юрист. Ты что изучаешь… – девица закатила голубые глаза:
– Немецкую литературу, – отозвалась она с нескрываемой ненавистью, – мой папаша, нацистская свинья, ни на что другое не согласился. Но я хочу перевестись на испанское отделение, я мечтаю поехать в Южную Америку, сражаться с ним… – девушка кивнула на сумку, – в партизанском отряде… – Герберт хмыкнул:
– Нацистская свинья… – студентка отмахнулась:
– Кто еще? При Гитлере он служил директором гимназии. Тогда в учителя пускали только нацистов. Он, наверняка, сжег партбилет в сортире, когда в Гамбург вошли британцы… – взглянув на большие часы, она спохватилась:
– Пошли. Фальконе здесь. Слышишь, он играет на гитаре… – из кафетерия доносился красивый голос:
– E questo il fiore del partigiano
O bella ciao, bella ciao, bella ciao ciao ciao
E questo il fiore del partigiano
Morto per la liberta….
Герберт не успел щелкнуть зажигалкой, девица затянулась самокруткой:
– Цветок растет на могиле партизана, умершего за свободу, – гордо сказала она, – Фальконе научил нас песне. Он итальянец, коммунист, он здесь тайно, то есть подпольно… – Герберт пошел вслед за девушкой к раскрытым дверям кафетерия.
– O bella ciao, bella ciao, bella ciao ciao ciao… – ребята, сидящие кружком, подтягивали певцу. Темноволосый парень в джинсах пристукивал ладонью по гитаре:
– Молодцы, отлично получается… – весело сказал он по-немецки, с сильным акцентом, – теперь Альбер споет «Интернационал»… – девица шепнула:
– Фальконе, Сокол. Он очень умный, он тоже будущий юрист… – парень поднял голову. Герберт сглотнул. Перед ним сидел Микеле Ферелли, сын итальянского партнера отца, адвоката Карло Ферелли: