Вельяминовы. За горизонт. Книга 4
Шрифт:
– Серые платья, синие платья, белые блузки… – Маша вздохнула, – дядя Джон рассказывал, что ее мать тоже так одевалась… – у Марты остался брат, Николас, выживший в катастрофе самолета, где летела семья Смит.
Маша сидела в последних рядах скамеек, в стылом здании костела:
– Никакой катастрофы не было, все подстроила Лубянка, то есть проклятый Журавлев… – она думала о бывшей приемной семье с брезгливой яростью, – они хотели опять похитить тетю Констанцу, мать Марты и Ника… – перед визитом в церковь дядя быстро рассказал ей, как вести себя в католическом храме:
– После службы
– Но если священник побежит в Комитет… – герцог хмыкнул:
– Я, милая моя, несмотря на все случившееся… – он указал на повязку, закрывающую потерянный глаз, – старый идеалист и верю в тайну исповеди. Да и потом… – дядя затянулся американской сигаретой из запасов Лопатина, – ты с ним будешь говорить на латыни… – Маша заучила нужные слова наизусть, – лица твоего он не увидит, а шифр… – он помахал бумагой, – шифр на Лубянке могут взломать, но для этого им понадобится немало времени… – герцог был уверен, что в посольстве с шифром справятся:
– В конце концов, они свяжутся с Набережной, с автором тайнописи… – он понимал, что сама Марта в Москву не полетит:
– Легально ей сюда не въехать, даже с чужим паспортом, а прыгать с парашютом в Подмосковье невозможно. Впрочем, и не нужно ничего такого, мы сами справимся… – племянница слегка покраснела:
– Вы вовсе не старый… – герцог сварливо отозвался:
– Сорок шесть, ровесник твоего отца. Но ты права, наше поколение не выбить из седла. Хотя, как видишь, нам на ноги наступает молодежь, например, Теодор-Генрих…
Маша, в который раз, напомнила себе, что о кузене нельзя и думать:
– Он лютеранин, еретик, как сказала бы братия в обители. Он меня видел один раз, и то мельком… – не думать не получалось. Она вспоминала большие, серо-зеленые глаза, в темных ресницах, рыжие пряди в каштановых волосах, легкую, лукавую улыбку:
– Его отец был аристократ, граф фон Рабе. Он антифашист, он еще до войны работал в подполье. Дядя Джон его знал с тех времен… – дядя рассказал, что женился на младшей сестре Генриха фон Рабе, графине Эмме:
– Она погибла в Патагонии, в логове беглых нацистов, – герцог помолчал, – у нас остался мальчик, то есть сейчас подросток. Твой кузен, Маленький Джон… – о втором браке дядя говорил мало и неохотно:
– Циона работала на МГБ, – коротко заметил он, – я тебе говорю, что я идеалист. Я надеялся, что смогу ее изменить, но ничего не получилось… – по его словам, Циону расстреляли после будапештского восстания. Джон, на самом деле, плохо помнил случившееся во владениях мерзавца Кардозо:
– Я видел Циону в Суханово, где она пыталась меня убить. Но я не знаю, что произошло потом… – он обходил дачное фортепьяно стороной:
– Еще окажется, что я смогу стать концертирующим музыкантом, – невесело подумал герцог, – хотя мне все почудилось, не может такого быть… – Маша опять отогнала мысли о кузене:
– Хватит, – рассердилась на себя девушка, – ты в святом месте, пусть они и еретики… – на мессе сидело десятка два старух и стариков:
– Никого из молодежи… – Маша незаметно обвела глазами зал, – но он… Теодор-Генрих, сюда и не пойдет. Во-первых, он протестант, а во-вторых, в его положении это опасно… – дядя считал, что кузен разыгрывает восточногерманского комсомольца:
– Он, скорее всего, приехал сюда на учебу по линии госбезопасности, – сказал Маше герцог, – отчаянный он парень. Впрочем, он сын своих родителей… – Маша вспомнила, что ее отец и тетя Марта тоже впервые увиделись на станции метро «Охотный ряд»:
– Четверть века назад, когда они еще ничего не знали друг о друге… – сжав руки в замшевых перчатках, она загадала:
– Если мы с Теодором-Генрихом еще раз встретимся в Москве, то все будет хорошо. Пусть мельком, опять в метро, но все будет хорошо… – она помнила взгляд кузена:
– Я ему понравилась, – поняла Маша, – но он не такой, как проклятый Гурвич, как мерзавец Золотарев. Он верующий человек, христианин, пусть и не православный… – дождавшись последнего благословения прелата, она мышкой шмыгнула в кабинку для исповеди.
– Все прошло легко… – Маша стояла на эскалаторе, бегущем к перрону станции «Дзержинская», – священник не успел и слова сказать… – помня об осторожности, она не собиралась болтаться по Москве:
– Надо доехать до «Комсомольской» и сесть на кратовскую электричку. Я только куплю на вокзале пирожки, дядя их любит… – в записке, не упоминая, где находятся они с Машей, герцог предупреждал посольство о готовящейся акции в ночь с субботы на воскресенье:
– Сегодня пятница, двадцать седьмое… – бросив взгляд на набитый утренним людом соседний эскалатор, Маша застыла, – это он, он…
Сдвинув на затылок серую кепку, кусая пирожок, он читал сложенную вчетверо газету. Маше отчаянно хотелось протянуть руку к кузену:
– Я могу его коснуться, – поняла девушка, – мы совсем близко… – у входа на эскалатор, рядом с будочкой дежурной, расхаживал милиционер. Маша сжала пальцы в кулак, сердце зашлось болью:
– Пусть он посмотрит на меня, пожалуйста… – зашипели открывающиеся двери поезда, он вскинул серо-зеленые глаза. Пирожок полетел под ноги толпе, газета упала вслед. Расталкивая людей, не обращая внимания на ругань, Генрих ринулся вниз по идущим на подъем ступеням:
– Это девушка с «Охотного ряда», только она по-другому одета. Она смотрела на меня так, словно она меня знает… – вылетев на платформу, он увидел красные огоньки уходящих в разные стороны поездов. Чья-то рука, тронув его за плечо, нахлобучила на голову кепку:
– Ничего, – добродушно сказал пожилой милиционер, – шарик круглый, парень. Вы непременно встретитесь, кем бы она ни была… – пробормотав: «Спасибо», Генрих побрел к эскалатору.
Чай из медного самовара пили за круглым столом антикварного ореха. На рассохшихся половицах веранды лежали пожелтевшие сосновые иголки. Суббота выпала ясной, немного пригревало солнце. Голубое небо над Москвой-рекой расписали белые следы самолетов. Городская навигация закончилась, но неподалеку от пышного здания Речного Вокзала, на воде еще суетились буксиры, шли груженые баржи. Густи приехала на дачу именно по реке.