Вельяминовы. За горизонт. Книга 4
Шрифт:
– Он знал папу, – вздохнула Густи, – видно, что они много раз встречались… – товарищ Котов говорил об их семейном кортике, о привычке отца в полете напевать себя под нос, о его чтении Библии и Сент-Экзюпери:
– Мы, можно сказать, дружили… – он поднес Густи спичку, – ваш батюшка был замечательный человек, такие люди сейчас редкость… – по словам товарища Котова, в сорок восьмом году, в Берлине, произошла трагическая ошибка:
– В небе это случается, – он развел руками, – наши летчики поторопились, но тогда у всех были напряжены нервы. Сейчас
– Она потекла, что называется, – хмыкнул Наум Исаакович, – у нее пьяные глаза. Она сейчас думает только об одном. Значит, надо ковать железо, пока оно горячо… – Густи понятия не имела, что за цифры кто-то нацарапал на листочке. По инструкции она должна была немедленно передать записку шифровальщикам и поставить в известность Лондон:
– Но мне надо завоевать доверие Александра, – напомнила себе девушка, – он может решить, что я опять играю, как в Западном Берлине… – Густи потянула из кармана записку:
– Говоря о дружбе, – она разгладила листок, – сегодня я получила от священника в костеле эту весточку. Не знаю, что здесь написано… – темные глаза товарища Котова мягко взглянули на нее, – но мне кажется, вам пригодится послание…
Густи ощутила ласковое пожатие знакомой руки. Александр шепнул:
– Я так люблю тебя, милая, так люблю… – товарищ Котов налил ей чаю:
– Думаю, что вы правы, милая леди. Конфуций говорил, что путь в тысячу ли начинается с первого шага. Вы сейчас его сделали…
В дверях веранды послышалось хриплое карканье. Большой ворон, сорвавшись с верхушки сосны, полетел в сторону Москвы.
Из литровой банки упоительно пахло куриным бульоном.
Павел привез в Кащенко румяные котлеты, запакованные в фольгу, вареную картошку, фунтик сладкого винограда и марокканские апельсины с черными наклейками. Обычно сестры еще клали в передачу ванильный кекс или печенье:
– Но вчера у Ани не было времени возиться у плиты, мы поздно вернулись из больницы… – Надя очнулась и хорошо поела. Сестра мало говорила о гастролях:
– У меня болел живот, – слабо прошептала Надя, – но я не обращала внимания, думала, что это обычные дела… – Аня поцеловала ее:
– Ничего, все закончилось. Лежи, выздоравливай, мы будем приезжать каждый день… – говорить что-то еще было опасно. В палате сидела женщина в халате медсестры, с хорошо знакомым Павлу и Ане выражением лица:
– Она тоже с Лубянки, – брезгливо подумал подросток, – Комитет не оставляет нас в покое… – по дороге домой он сказал сопровождающему, что хочет еще раз увидеться с китайским приятелем. Офицер в штатском костюме не дрогнул бровью:
– Делегация КНР сегодня покидает Москву, – сухо сказал он, – у вас не будет такой возможности… – Павел понял, что вряд ли получит весточку от Пенга:
– Судя по всему, СССР и Китай окончательно поссорились, – грустно подумал он, – теперь неизвестно, когда мы встретимся… – услышав об отъезде китайской делегации, сестра хмыкнула:
– Жаль, конечно, но ты понимаешь, что Комитету было наплевать на вашу дружбу. Они хотели тебя использовать… – Аня чуть не добавила: «Как и меня».
Они разговаривали, как обычно, в ванной, под шум льющейся воды. Павел забрал у сестры медицинский журнал со статьей доктора Гольдберга и фотографию обложки довоенного The Match:
– Лучше такое не хранить в квартире, – резонно заметил подросток, – мои папки для эскизов лежат в мастерской Неизвестного, я все отнесу туда… – на занятии с мэтром он рассказал о болезни Нади. Скульптор вздохнул:
– Пусть приходит в себя, перитонит опасная вещь. Но своей идеи я не оставлю, она будет мне позировать… – Павел надежно спрятал журнал и фото среди рисунков. В ванной Аня начертила целую схему:
– Нам надо знакомиться с интуристами, – спокойно сказала девушка, – с бельгийцами или французами. Для этого мы должны ходить на вечеринки, танцевать и так далее… – Аня повела рукой, – в общем, появляться, как выразились бы комитетчики, в сомнительных компаниях… – Павел почти весело отозвался:
– Надя и так все это делает. В Лианозово собираются художники, в «Молодежном» играют джаз, в мастерской Неизвестного тоже всегда людно… – Аня почесала изящный нос:
– Теперь я тоже буду посещать такие мероприятия… – она коротко улыбнулась, – мы должны передать письмо в Мон-Сен-Мартен, для доктора Гольдберга, то есть сойтись с кем-то из интуристов. Надя занята в училище, в ансамбле, у меня больше свободного времени. Может быть, я еще что-то отыщу в синагоге… – Павел не стал рассказывать Лазарю Абрамовичу о болезни сестры:
– Во-первых, сегодня шабат. Он меня учил, что в субботу не говорят о печальных вестях. Во-вторых, у него и своих забот хватает… – Бергер упрямо отказывался посещать по субботам мастерскую трудотерапии:
– Я объяснил, что соблюдаю заповеди, – хмуро сказал бывший зэка, – они поставили очередную галочку в моей истории болезни… – психиатрическая экспертиза обещала затянуться. Решение комиссии Бергеру обещали только к декабрю, к Хануке:
– Если меня отпустят, я поеду в Киев, – добавил он, принимая передачу, – но в городе мне не поселиться, придется опять болтаться по окраинам. Но я, хотя бы, буду рядом с Фейгеле и малышами… – Бергер покраснел.
Павел подумал, что Фаина Яковлевна, скорее всего, опять ждет ребенка.
Размахивая опустевшей авоськой, он шел мимо Бекетовского пруда к трамвайной остановке:
– Я ничего не сказал Ане, – остановившись, подросток закурил, – но она и сама все поняла. Она резкая, даже суровая, но у нее есть чувства… – в ванной, обняв его, сестра зашептала:
– Ерунда, милый мой. Ты наш брат, так будет всегда. У нас одна мама. Не думай о нем… – Аня дернула головой в сторону двери, – о Котове. Ты ему не нужен, как не нужны ему мы. И вообще, его давно расстреляли, он не пережил падения Сталина… – у Павла защемило сердце: