Ветвь оливы
Шрифт:
— Хотя бы себе самой она еще нужна. Каждый человек, каждая вещь, каждое мгновение — это возможность многих миров. Ты уничтожаешь целые миры. Саму их возможность. Не какой-то один из них.
— Значит, по-твоему, каждый человек — это целый мир? — он выглядел так, будто цитировал старую детскую сказку и хотел подловить меня на очевидной нелепости.
— Грубо говоря — по законам физики. Все не столь романтично, как тебе кажется.
— Не много же нужно миру, — засмеялся он снисходительно и уязвленно одновременно.
— Как всегда — слишком много и слишком мало одновременно. Но тебе, конечно,
Клинор несколько секунд пристально смотрел на меня.
— Собственно говоря — да, — сказал он негромко.
Я недоуменно моргнул.
— Что?..
— Никаких миров не существует там, где нас нет, — проговорил он спокойно и отчетливо, чтобы у меня не было сомнений ни в одном, произносимом им слове. — Когда-то мы исходили из ложной позиции, что почти все вариации происходящих или когда-то происходивших событий, которые возможны — существуют. Это неверно. Мы создаем их, когда совершаем в их отношении какие-то действия. Миры рождаются, когда мы приходим в них. Именно поэтому в мире возможно все. Это всего лишь наше воображение, делающее его материальным. Неужели ты думаешь, что все миры, в которые мы перемещались, действительно существовали? И их столько? И всегда можно найти такой, какой нужно или очень похожий на него? Пусть с некоторыми ограничениями — но это ограничения нашего собственного разума. Вот сейчас мы здесь, — он вскинул руку. — Этот мир — настоящий? Сейчас — да. Его не было, но он стал и будет настоящим, потому что здесь есть… мы. И я знаю что делать.
— Этот мир реален только потому, что в нем есть… ты? — я намеренно повторил паузу в формулировке.
— За себя, — сказал он, терпеливо наклонив голову, — я могу в точности поручиться, что я существую. Но я не могу сказать такого больше ни о ком, и ни о чем.
— Ты не первый, — заметил я. — Это называется — солипсизм. Только если ты один во вселенной, почему бы тебе не изменять все одним своим сознанием? И какое тогда тебе дело до остальных?
— Именно это я и делаю. Потому что все, что существует — это мое сознание. В том числе, все остальные, до которых мне есть дело. Хорошо, может быть, наше сознание, — прибавил он примирительно. — И может быть, наш мир тоже был настоящим, раз мы из него родом. Пусть и несовершенным. Но это мы делали его таким, каким он был.
— Так зачем же тебе этот? Ненастоящий?
— Затем, что у него есть шанс стать настоящим и совершенным. Он к этому движется. — Так вот тогда откуда должны взяться мифические поколения его продолжателей в ненастоящем мире? Из одного его желания? Он лепит их из ничего? — Но что касается того, что здесь было до нас, этот мир — химера. Он появился тогда, когда в нем появились мы. Мы лепим его из ничего, из пустоты.
— Ошибаешься. Здесь никогда не было пустоты. И довольно весомая часть меня подтверждает, что этот мир существовал и раньше. А вот теперь превращается потихоньку в абсурдную химеру. Лучше подумай, что именно тут осталось от тех
Он покачал головой.
— Мыслю, следовательно, существую. А этот мир не существовал, пока нас здесь не было. И если мы отсюда исчезнем, не завершив творения — он существовать перестанет. Как мыльный пузырь. — Он посмотрел на меня пристально. — Не будет ни «весомой части тебя», ни всего того, что ей известно и дорого. Но тебе ведь дорого здесь что-то? Или кто-то? «Весомой части тебя»? Может быть, стоит остаться здесь, чтобы они могли жить дальше? Гипотетически — если мир изменить возможно, значит, он уже не раз изменялся. Почему бы на этот раз не сделать это по нашей воле? Ко всеобщему благу?
— По чьей-то частной воле этого вообще случаться не должно.
— Предпочитаешь власть толпы? — усмехнулся он вкрадчиво, прищурившись. — Или, может быть, ты веруешь в то, что вселенная обладает каким-то разумом?
— Надеюсь, что нет.
— То есть? — он, конечно, не понял моей надежды.
— Если бы она им обладала, в этом был бы признак единоличности и произвола.
Его глаза изумленно расширились. Став совершенно, небесно-голубыми. Он и впрямь был таков в молодости или он слегка модифицировал свою копию из эстетических соображений? Это было возможно. И скорее, всего, так оно и было.
— То есть, ты действительно предпочитаешь бессмысленность?.. Всерьез? Ход корабля «без руля и без ветрил»?
— Я предпочитаю «великое уравнение», с бесконечным множеством переменных.
Он услышал только одно слово, за которое схватился.
— Уравнение? — переспросил он. — Да ведь и я стремлюсь к тому же. К великому уравнению — к миру, в котором все будут счастливы и добры друг к другу. Может быть, мы сами несовершенны, но мы можем добиться совершенства…
Я посмотрел на него пристально.
— Не можем.
— Можем!
— Это не в природе вещей. То, о чем ты говоришь, может быть и могло бы изменить мир, если бы могло осуществиться, но осуществиться оно не может. Ergo [4] , ты вообще не можешь изменить мир.
Он посмотрел на меня потрясенно и несколько раз моргнул.
— Что это значит? — спросил он непонимающе.
— То, что ты самым нелепым образом заблуждаешься. — А вместе с ним заблуждались и мы, хотя я подозревал, что не все… — Никакой настоящей опасности для нашего настоящего мира ты не создал.
4
Следовательно (лат.)
То, что промелькнуло при этих словах на его лице, больше всего напоминало ужас. Значит, теоретически, хотя бы в кошмарах, он допускал такую возможность…
— Почему?!..
— Потому что все, что у тебя может получиться, это самые банальные войны и деградация — да, на современном уровне развития вряд ли все это грозит быстрым и тотальным уничтожением. Но это будет всего лишь деградация, которая и так вероятна всегда, на любом этапе. В ней нет ничего нового и исключительного.
— У людей не будет причины деградировать! — продолжал упрямо настаивать он.