Власть подвала
Шрифт:
Теперь пятнадцать… Это соответствует боли от огнестрельного ранения в живот.
– А двадцать и выше? – спросил я.
– Молодец, хорошо держишься. Двадцать и выше ничему не соответствует.
Естественной боли такого уровня не бывает. Ее можно только создать.
– Этот ваш умелец, – спросил я, – который придумал эту гестаповскую машинку, это не тот же самый, который сварил наркотик из мухомора?
– Видишь, как хорошо, – сказал Хозяин, – ты уже и заговорил. При боли выше цифры пятнадцать человек обязательно теряет контроль над своим поведением. Так выбалтываются любые секреты. Любые военные тайны… Да, это он. Талант, ты не представляешь себе, какой
Его фигура начала колебаться перед моими глазами. Стены и углы искривлялись и плыли. Поле зрения резко сузилось. И все же что-то, какое-то самое центральное ядро в моем сознании оставалось совершенно нетронутым и совершенно спокойным.
– В психушке, наверное, или в милиции.
– Не надо обижать милицию, ты же ее не знаешь. Везде есть и хорошие люди и плохие люди. Да и милиция сейчас совсем уже другая… Я нашел его в школе, он там учил маленьких деток. Представь себе, маленьких деток. Такой себе, приятный дяденька учитель. Он изобрел свой приборчик еще в то время и использовал на кружке военной подготовки. Для закалки будущих воинов.
Приборчик он назвал «болеучитель». Здорово, правда? При небольшой силе боли резко улучшается память, это реальный факт. Болью можно заставить тупого двоечника без труда выучить таблицу умножения. Он считал, что когда-нибудь прибор найдет широкое педагогическое применение.
– Он сумасшедший или маньяк.
– Есть немного… Обрати внимание, как побледнела твоя кожа, как промокла рубашка. Твое тело борется из последних сил. Еще пару минут и будет срыв. Ты начнешь кричать. Но здесь можно даже бомбы взрывать – никто не услышит. Теперь мы переходим к цифре восемнадцать…
2
Я очнулся на диване. Простынь пахла туалетным мылом, как в дешевом пансионате. Одежду на мне уже сменили: теперь я был одет в некое подобие полосатой больничной пижамы с длинными рукавами. Плотная блестящая материя.
Довольно теплая. Да, здесь ведь подземелье и даже в летнюю жару должно быть прохладно. Примерно как сейчас. Градусов восемнадцать, не выше.
У дивана стояли мягкие шлепанцы. Я сел и вдвинул ноги в них. В такой одежде далеко не убежишь. Как моя рука?
Отвернув рукав пижамы, я посмотрел на запястье. Красное пятно было сантиметров пять в диаметре, но уже потеряло четкость. Действительно, проходит.
Значит, болеучитель на самом деле не оставляет на теле следов. Все следы только на сознании. Идеальная машина для психокоррекции. У нее действительно есть будущее.
Моя тюрьма состояла из двух комнат среднего размера. Кроме того, была отличная ванна с зеркалами и цветным освещением. Вся мелкая мебель оказалась накрепко привинчена к полу. Крупная, такая как диван или шкаф, сдвигалась. Я попробовал оторвать линолеум в углу ванной комнаты и обнаружил под ним смолу или вещество, напоминающее смолу. Нужно будет подумать о подкопе. Если грунт мягкий, то за несколько лет получится выкопать подземный ход. Хотя вряд ли грунт мягкий. Скорее всего, здесь со всех сторон толстостенная бетонная оболочка, капсула или саркофаг, как в Чернобыле. Это ведь радиационное убежище.
Что-нибудь вроде напряженного железобетона, который выдерживает прямое попадание самолета.
Когда-то я видел, как строили подобное убежище. Тогда я еще учился в школе и у нас был какой-то очередной субботник на предприятии за городской чертой.
Вокруг было полно ржавчины, всяких железяк и неровных кусков бетона. Прораб был зол как зверь и ругался изо всех сил. Его возмущало именно то, что партработники строят это для себя. Тогда была выкопана очень глубокая яма и на дне ее строился бетонный куб. Все пустое пространство вокруг опять-таки заливалось бетоном. Отовсюду торчали толстые арматурные прутья. Что было внутри куба, я, естественно, не знал. Там даже дежурила милиция, не позволяющая подходить слишком близко и уж тем более, заглядывать внутрь. Это была государственная тайна. Не дай бог узнает какой-нибудь вражеский шпион, затесавшийся среди школьников, и донесет иностранной разведке, сколько в убежище комнат и как они расположены. Но вот пришло время и я все узнал. Теперь я знаю сколько здесь комнат и какие они. Так всегда и бывает – с возрастом тайны раскрываются для тебя, но толку от этого никакого.
Я конечно, сразу же попробовал сотворить заклинание, которое помогло бы мне сбежать или как-то иначе выбраться отсюда. Это же заклинание и его варианты я повторял с тех пор каждый день – но безрезультатно. Все, что я мог – это воздействовать на случайность, но, похоже, случайностей не оставалось. Все было продумано до той степени точности, при которой ни одна случайность не может повлиять на результат.
Уродик регулярно приносил мне пищу, ставил поднос на стол, расставлял тарелки и уходил. Через час он забирал грязную посуду. Кормили меня хорошо, если так будет продолжаться, то я потеряю физическую форму и растолстею. Я пробовал заговорить с уродиком, но он делал вид, что не понимает или не замечает моих слов.
На каждой стене тюрьмы висели круглые электрические часы, на той высоте, куда я не мог дотянуться. На каждых часах прыгала секундная стрелка. Эти стрелки стояли у меня перед глазами и даже прыгали передо мной во сне. Они меня раздражали. Они, своим прыганьем и щелканьем, показывали как убегает время; время убегало, но ничего сделать я не мог. По ночам их щелканье становилось вовсе нестерпимым. Одни громкие тиканья наползали на другие, третьи тиканья отставали, четвертые тикали вообще вразнобой. Я вслушивался в эту какофонию времени, текущего во все стороны сразу, и не мог заснуть. Мне не нужно было так много часов, я попытался сказать об этот уродику, но он и ухом не повел. Я даже не мог разбить лишние часы, потому что мне не оставили ни одного тяжелого предмета, который можно было бы бросить.
Ничего не происходило и я начал примиряться с обстановкой. Часы уже не мешали мне спать. Я не мог, за отсутствием ножа, вести календарь из зарубок на дверном косяке по примеру Робинзона (кстати, косяка тоже не было, лишь дверной проем), но вскоре мне принесли бумагу и цветные ручки. Я сразу же стал вести календарь, но боюсь, что пропустил один день. По ночам свет не выключали специально, хотя нечто вроде главного рубильника было у входной двери. Я выключал свет сам, когда мне хотелось спать. Поэтому, боюсь, что я мог перепутать день с ночью. Дней через десять мне доставили мой компьютер и остальную рабочую технику вместе с ним. Но часы на моей машине всегда шли как попало, а дата стояла произвольная, поэтому это мало что дало, в плане времени.
Я надеялся, что когда-нибудь меня одарят еще и телевизором или хотя бы радиоприемником. Пока что не спешили. Никаких каналов, чтобы передать свою просьбу, у меня не было.
Конечно, я каждый раз пытался втолковать дурачку, чего я хочу. Наверняка он меня слышал. Но я не знаю, как он понимал мои слова и передавал ли что-нибудь хозяину.
Из того, что меня на такой долгий срок оставили в покое, я сделал вывод, что моя работа будет скорее разовой и серьезной, чем мелкой и постоянной.