Влюбляясь в Бентли
Шрифт:
Ладони Стерлинга хлопают по столешнице, сотрясая все, что на ней лежит, и я отпрыгиваю назад, задыхаясь. Его волосы падают вперед на темные угрожающие глаза. Его небритая челюсть сжимается. Он пригвоздил мою мать к месту своим взбешенным взглядом.
— Леди, вы не можете контролировать меня, как пытаетесь контролировать свою дочь, но что вы можете сделать, так это взять вот эту вилку, — он держит кусочек серебра, который, как боялась моя мать, он украдет, — и засунуть ее в свою высокородную задницу! — Он поднимает бровь, бросая вызов моей матери, чтобы она сказала еще хоть слово.
Ее
— Я думаю, тебе нужно послушать мою жену и уйти. Ты же не собираешься создавать нам неудобства в нашем же собственном доме, — вмешивается мой отец, становясь между Стерлингом и моей матерью, хотя они находятся по разные стороны стола.
Дядя Бентли бросает салфетку на стол, выражение его лица жесткое и непрощающее.
— Вы правы. Мой старший сын опозорил вашу семью и свою собственную за одну ночь. Я прошу прощения за его неуклюжесть и плохое поведение.
— Да пошли вы все! Мне не нужно это дерьмо! — Стерлинг поднимает свой бокал с вином, единственный бокал, который все еще стоит, и опрокидывает его, выливая последнее вино в себя. Он ставит его на стол и выходит из комнаты.
Моя грудь быстро поднимается и опускается, когда он уходит, адреналин прокачивается по всему моему телу. У меня такое чувство, что это последний раз, когда я вижу Стерлинга Бентли. Не уверена, как я к этому отношусь. Я готова на все, лишь бы он взглянул на меня хотя бы раз, прежде чем уйти из моей жизни. Только один раз, и я буду знать, что искра, которую чувствую, не в моей голове, и он тоже это чувствует. Он ударяет кулаком по широкому наличнику в дверном проеме и продолжает идти, ни разу не оглянувшись.
— Я пойду прослежу, чтобы он не покончил с собой, — говорит Сойер своему отцу вслед уходящему Стерлингу.
— Я иду домой, — дуется Колтон, выходя из комнаты, волоча за собой по полу свою гордость.
Внимание больше не сосредоточено на мне. Благодаря Стерлингу.
Глава 22
Манипулятивная ленивая буроголовая птица-коровка
Виктория
Я знала, что сегодня вечером произойдет что-то важное. Мой отец обнажил ту часть меня, которую моя мать ненавидит больше всего, перед всеми за этим столом. Он загнал ее в угол, и я знала, что, как любой загнанный в угол зверь, она будет бороться за выход.
Я просто не знала, что это произойдет так скоро. Когда все ушли, я поднялась наверх, чтобы переодеть платье. Натянула серые хлопчатобумажные штаны, дважды сложив пояс вокруг талии так, чтобы обнажился острый выступ бедер, и надела майку. Я собираю волосы в хвост и сажусь на край кровати, зашнуровывая теннисные туфли, прежде чем спуститься вниз, чтобы помочь прибраться после вечеринки.
Мой отец стоит у кухонной раковины, намыливаясь до локтей. С каких это пор моя мама упускает возможность заставить нас всех убираться? Она категорически запрещает ложиться спать с грязной кухней. У меня в животе поднимается тошнота.
В панике я быстро спускаюсь по лестнице в подвал.
— Что ты делаешь? — Кричу я, видя, как мама запихивает мои
— Пришло время избавиться от этих вещей. Это нездоровая привязанность… ты и эти… эти… глупые вырезания. — Ее голос спокоен, лишен всех эмоций, что делает его жутким. — Все, на что они годятся, это собирать пыль. С этого момента здесь все изменится. Я отказалась от своих глупых маленьких фантазий стать балериной. Пришло время и тебе повзрослеть, Виктория. Мне жаль, но так должно быть.
Я хочу схватить ее и трясти, пока она не остановится. Или дать ей сильную пощечину.
— Нет! Не трогай их! Ты не имеешь права. Я не виновата, что ты недовольна своей жизнью! Не надо вымещать свои неудачи на мне! Бабушка была права насчет тебя! Ты всегда находишь, на что пожаловаться.
— Я вполне довольна своей жизнью. Или я буду… — Она останавливается. Холодное безразличие ослабевает, и я наконец вижу какие-то эмоции. — Пришло время оставить прошлое в прошлом! Если мне придется услышать еще хоть одно слово о том, что эта женщина была святой…
— Почему ты так ненавидишь ее? Тебя никогда не было рядом с ней! Ты никогда не пыталась быть рядом с ней! Она умирала, а тебе было все равно!
— Ты понятия не имеешь, о чем говоришь! Тебе было семь лет! Ты едва знала эту женщину!
— Что происходит? — Спрашивает мой отец, спускаясь по ступенькам в подвал. — Что за крики?
— Она выбрасывает все мои резные работы в мусорное ведро! — Я чувствую первые слезы после смерти моей бабушки, но я отгоняю их. Проклятье! Я НЕ БУДУ плакать! Не перед этой бессердечной женщиной.
Мой отец осторожно протягивает руку, поворачивая мою мать к себе. Если кто и может вразумить ее, так это он. Отец наклоняет голову, на лице появляются слабые ямочки.
— Дорогая, тебе не кажется, что ты ведешь себя немного неразумно? — Его тон — это тон взрослого человека, рассуждающего с маленьким ребенком. — Резьба Виктории — это не совсем то, из-за чего ты злишься. Тебе нужно перевести дух и успокоиться, прежде чем ты сделаешь или скажешь что-то, о чем потом будешь жалеть.
— Скажи ей, Уильям, — рычит моя мать. — Скажи ей правду об этой женщине, или, клянусь Богом, я это сделаю.
Взгляд отца, полный жалости, встречается с моим, и я хватаюсь за живот. Невозможно остановить ее, если она сошла с ума.
— Я не думаю, что сейчас время… — начинает он. Моя мать поворачивается и кричит прямо на меня:
— Ради Бога, я не выдержу больше ни дня! Я думала, что после смерти той женщины я наконец-то обрету покой. Но я не могу, потому что ТЫ постоянно вспоминаешь о ней! Даже сейчас, из могилы, моя мать пытается контролировать все в этом доме! — Она смотрит на меня диким взглядом, и у меня по позвоночнику пробегает холодок. — Хочешь узнать настоящую Беверли Гамильтон? Она была задирой, манипулятором. Она должна была контролировать меня, все. То, что она называла жестокой честностью, было обычной жестокостью. Вот такой была твоя бабушка. А не эта идеальная сострадательная женщина, наблюдающая за птицами, какой ты ее себе представляешь. Честность, Виктория, ты понятия не имеешь, о чем говоришь!