Волчицы из Машкуля
Шрифт:
Итак, баронесса Мишель де ла Ложери осталась вдовой с единственным сыном на руках.
Баронесса представляла собой весьма распространенный тип женщины, чьи достоинства заключались в отсутствии недостатков. Пороки госпоже баронессе были совершенно чужды, страсти неведомы. Попав семнадцатилетней девушкой под супружеское ярмо, она следовала за своим мужем, не сворачивая ни вправо, ни влево и даже не задавая себе вопроса, существует ли другая дорога; ни разу не пришло ей в голову, что женщина может противиться стрекалу. Лишившись ярма, она испугалась обретенной свободы и ощутила безотчетную потребность в новых цепях. Эти новые цепи дала ей религия, и, подобно всем ограниченным умам, она погрузилась в фальшивое благочестие, казавшееся чрезмерным, но при этом вполне подвластным разуму.
Госпожа баронесса всерьез считала себя святой; она не пропускала ни одной мессы, соблюдала посты, неукоснительно выполняла все наставления Церкви и страшно удивилась бы, скажи ей кто-нибудь, что она грешит семь раз в день. А между тем это была чистая правда; если говорить, например, о христианском смирении, то баронессу де ла Ложери можно было бы чуть ли не ежеминутно уличать в нарушении заветов Спасителя, ибо ее аристократическая гордость, как бы мало она ни была оправдана, граничила с умопомешательством.
Мы видели, как наш деревенский хитрец метр Куртен, называвший молодого хозяина просто господином Мишель, ни разу не забыл назвать его матушку баронессой.
Разумеется, г-жа де ла Ложери питала глубочайшее отвращение к тому миру и к тому времени, в которые ей довелось жить. Она не могла прочесть в газете отчет уголовной полиции, чтобы не обвинить и то и другое (и мир и время) в самой чудовищной безнравственности; послушать ее, так железный век начался в 1800 году. И потому главной ее заботой было уберечь сына от тлетворного влияния современных идей, воспитав его вдали от общества и связанных с ним опасностей. Она и слышать не хотела о том, чтобы отдать его в школу; даже учебные заведения иезуитов не внушали ей должного доверия, поскольку преподобные отцы слишком легко мирились со светскими занятиями своих юных воспитанников. И если наследник баронского титула взял несколько уроков у посторонних людей, к чьим услугам все же пришлось прибегнуть, чтобы научиться тому, что должен знать и уметь молодой человек, занятия эти проходили не иначе как в присутствии матери и по одобренной ею программе, ибо только она сама должна была руководить обучением сына как в практическом, так и теоретическом плане, обращая при этом особое внимание на воспитание необходимых моральных качеств.
Только незаурядный ум, каким, на свое счастье, обладал юный барон, мог вынести эту десятилетнюю пытку и остаться целым и невредимым.
Однако, как мы видели, она сделала сына слабым и бесхарактерным человеком, полностью лишенным той силы и упорства, какими должен обладать настоящий мужчина, воплощающий в себе твердость, решимость и здравомыслие.
IX
ПОЗУМЕНТ И АЛЛЕГРО
Как и предполагал Мишель и чего он в особенности опасался, мать сильно отругала его.
Рассказ метра Куртена ее не убедил: рана на лбу ее сына вовсе не походила на царапины, оставленные какой-то колючкой.
Не зная, почему ее сын вдруг решил скрыть истинную причину происшествия, но чувствуя, что никакими расспросами ей не удастся добиться правды, она удовольствовалась тем, что время от времени устремляла пристальный взор на загадочную рану, покачивая головой, вздыхая и морща строгое материнское чело.
Во время ужина молодому человеку было не по себе, он сидел, не поднимая глаз, и едва прикоснулся к еде; однако следует признать, что его смущал не только испытующий взгляд матери.
Между его опущенными ресницами и материнским взглядом словно бы непрестанно витали две тени.
Этими двумя тенями были Берта и Мари.
Надо признаться, о Берте Мишель думал с некоторым раздражением, не зная на чем остановиться, к какому выводу прийти. Кто же была та амазонка, которая управлялась с ружьем как заправский охотник, умела перевязать рану не хуже хирурга, а если пациент сопротивлялся, удерживала его запястья своими белыми ручками точно так же, как бы это сделал своими мозолистыми ручищами Жан Уллье?
Но зато как прелестна была Мари с ее длинными белокурыми волосами и большими голубыми глазами! Как нежен был ее голос, как убедительно он звучал! С какой легкостью она прикасалась к ране, смывала кровь, накладывала повязку!
По правде говоря, Мишель вовсе не жалел, что поранился: если бы не эта рана, рассуждал он, у двух девушек не было бы причины заговорить с ним и позаботиться о нем.
Гораздо неприятнее самой раны были дурное настроение его матери и подозрения, которые не могли у нее не появиться. Но гнев баронессы де ла Ложери со временем пройдет, а след в его сердце, оставленный недолгими мгновениями, пережитыми им, когда он держал в своей руке ладонь Мари, не изгладится никогда.
Как всякое сердце, начинающее любить, но еще не уверенное в том, что любит, сердце молодого человека сейчас больше всего жаждало одиночества.
А потому, сразу же после ужина, улучив минуту, когда мать разговаривала с одним из слуг, он удалился, не слушая, что сказала мать, или, вернее, не вникая в смысл обращенных к нему слов.
А между тем к словам этим все же стоило прислушаться.
Госпожа де ла Ложери запретила сыну всякие прогулки или поездки в сторону Сен-Кристоф-дю-Линьерон, где, как сказал ей слуга, свирепствовала лихорадка.
Она также приказала выставить вокруг Ла-Ложери санитарный кордон, чтобы ни один житель зараженной деревни не мог проникнуть в замок.
Этот приказ следовало сразу же исполнить и по отношению к молодой девушке, которая пришла просить у баронессы де ла Ложери помощи заболевшему отцу, охваченному первым приступом горячки.
Если бы Мишель не был так поглощен собственными мыслями, он, несомненно, прислушался бы к словам матери, ибо этот несчастный был муж его кормилицы, арендатор Тенги, а фермерша, пришедшая просить о помощи, — его молочная сестра Розина, к которой он сохранил нежную привязанность.
Но в это мгновение взор юноши был обращен к замку Суде, и та, о ком он думал, была очаровательная Волчица по имени Мари.
Вскоре он забрел в самый дальний и самый глухой уголок парка.
Он взял с собой книгу как предлог для уединения и, пока не дошел до аллеи с высокими тенистыми деревьями, делал вид, будто прилежно читает; но тот, кто вздумал бы спросить у него название книги, привел бы его в большое замешательство.
Он уселся на скамью и погрузился в размышления.
О чем думал Мишель?