Время ангелов
Шрифт:
Карел продолжал:
— Ты представить себе не можешь, как часто я испытывал соблазн объявить с кафедры, что Бога нет. И это стало бы самым религиозным утверждением, какое только можно себе представить. Если бы только был кто-то достойный произнести или воспринять его.
— Оно не слишком новое…
— О да, люди часто произносят подобные слова, но никто не верит им. Возможно, это удалось в какой-то мере Ницше. Но вскоре эгоизм художника замутил правду. Он не смог придерживаться ее. Возможно, это и довело его до безумия. Не сама правда, а неудачная попытка ее осмыслить.
— Не вижу в этом ничего ужасного, — сказал Маркус. — Атеизм может быть вполне гуманной доктриной.
— Все совсем не так, как представляют немецкие теологи и рационалисты с их наивным современным теизмом, а также те, кто называет себя атеистами, но не изменили ничего, кроме нескольких слов. Теология так долго была королевой и полагает, что до сих пор может править как замаскированная владычица. Но теперь все изменилось, toto caelo[14]. Люди скоро почувствуют последствия, хотя и не поймут их.
— А ты понимаешь? — пробормотал Маркус. Его рука коснулась и подняла что-то со стола. То была бумажная птичка.
Карел продолжал:
— Это не значит, что все дозволено. Сказанные слова — реакция лепечущего младенца. Ни один из тех, у кого хватило духа произнести их, никогда не верил в них по-настоящему. Они просто стремились к новой морали. Но сама правда, которой они не представляли себе, само понятие о ней убило бы их.
— Но все равно мораль остается…
— Представь, что правда ужасна, представь, что это всего лишь черная яма или груда птиц, набитых в пыльном темном шкафу? Представь, что только зло реально, но оно перестало быть злом, с тех пор как утратило свое имя. Кто сможет посмотреть этому в лицо? Философы никогда и не пытались. Вся философия учила облегченному оптимизму, даже Платон это делал. Философы всего лишь авангард теологии. Они не сомневаются, что Добро в центре всего излучает свой свет. Они уверены, что Добро едино и неделимо. Они уверены в этом, а иначе обожествили бы общество, что, по правде говоря, то же самое, только несколько иным образом. Думаю, немногие из них действительно страшатся Хаоса и древнего мрака, и еще меньшие увидели это мельком; и если им удалось через какую-то щель или трещину в поверхности мельком увидеть это — они побежали назад к своим столам и усердно трудились, чтобы объяснить, что все было не так, поскольку так не может быть. Они страдали, они даже погибали за свои убеждения и называли это правдой.
— Но ты сам действительно веришь…
— Любая интерпретация мира — ребячество. Разве это не очевидно? Вся философия напоминает детский лепет. Евреи это немного понимали. Это единственная достаточно суровая религия. Автор книги Иова осознал это. Иов искал смысла и правосудия. Иегова ответил, что их нет. Есть только власть и упоение властью, есть только случай и ужас случая. А если есть только это, то нет Бога, и единственное Благо философов — иллюзия и фальшь.
— Подожди минуту, — сказал Маркус. Его голос прозвучал неожиданно резко и грубо, как будто слова Карела не были произнесены вслух, но бесшумно проникли в его мозг посредством телепатии. — Подожди минуту. Может, я и соглашусь с этим. Но обычная мораль еще существует, обычное приличное поведение все еще имеет смысл. Ты говоришь так, как будто…
— Если существует добродетель, она должна быть одна, — сказал Карел. — Многобожие — не язычество, а триумф зла, или, скорее, то, что мы называли злом и что теперь безымянно.
— Я не понимаю тебя. У людей могут быть разногласия относительно морали, на это у каждого свои доводы.
— Исчезновение Бога не просто оставляет пустоту, в которую проникают человеческие доводы. Смерть Бога выпускает на свободу ангелов. И они ужасны.
— Ангелы?..
— Существуют ангельские чины и власть. Ангелы — это мысли Бога. Сейчас он растворился в своих мыслях, которые своей природой, своей многочисленностью и властью находятся за пределами нашего сознания. Бог, по крайней мере, был именем того, что мы считали добром. Теперь даже имя утрачено, а духовный мир потерпел крах. Больше не осталось ничего, что могло бы препятствовать магнетизму многих духов.
— Но, но… — залепетал Маркус, голос его, казалось, превратился в бессвязное хриплое бормотание, — но существует добродетель, что бы ты ни говорил, существует мораль, и это очень важно, наша забота о других…
Карел тихо засмеялся:
— А существуют ли другие? Только испытывая боль, обретаешь способность убедиться в существовании других. Весь этот альтруизм питает разжиревшее эго. Это очевидная вещь. Только огромное заблуждение скрывает это от наших глаз. Нет, нет, мы творения случая, приведенные в движение силами, которых не понимаем. Что самое важное во мне и тебе, Маркус? То, что мы были зачаты случайно, что мы можем выйти на улицу и нас задавит машина. Наша зависимость от случая в большей степени, чем нравственность, делает нас потенциально духовными. И в то же время из-за этого духовное начало недоступно нам. Мы прах, Маркус, и ничто не реально для нас, кроме жуткого чрева Бытия, куда нам суждено возвратиться.
— Хорошо, все это были иллюзии — но теперь, по крайней мере, мы знаем правду и можем начать отсюда…
— Мы не знаем правды, потому что, как я уже тебе сказал, ее невозможно вынести. Люди постоянно утаивают от себя, что добро только тогда добро, когда оно бескорыстно. Вся история философии, вся теология — это акт сокрытия. Старая иллюзия закончилась, но будут иные, другого рода — ангельские иллюзии, которых мы сейчас не можем вообразить. Необходимо быть добрым бескорыстно, не ожидая награды в мире Иеговы и Левиафана. Вот почему добродетель невозможна для нас, человеческих существ. Не только невозможна, даже невообразима, в нашем царстве ее не существует. Идея пуста. Это сказано о божественной идее, но еще в большей мере это можно отнести к идее Добродетели. Было бы утешением, блаженством думать, что со смертью Бога начинается эра истинного духа, в то время как все предыдущее — только подделка. Но это тоже ложь, ложь современной теологии. С иллюзией Бога или без нее добродетель неприемлема для нас. Мы стоим на слишком низкой ступени развития. Бог сделал невозможным появление истинных святых. И теперь, когда он исчез, мы не обрели свободы для святости. Мы — жертвы ангелов.
Дом чуть задрожал от приглушенного шума поезда. Маркус взглянул вниз на то, что сжимал в руке. Это была бумажная птичка, которую он смял в комок. Он обнаружил, что его рот широко открыт, как если бы он собирался закричать, как изгнанный Адам. Он поднял глаза на Карела, который теперь не двигался и смотрел на книжные полки. Глаза Карела были полуприкрыты, а на лице появилось сонное, мечтательное, почти сладострастное выражение.
«Я должен ответить ему, — подумал Маркус. — Я должен ответить». Ему казалось, что нечто ужасное, угрожающее материализуется перед ним. Он сказал, почти прокричал:
— Но ты не прав, существуют факты, реальные вещи, люди любят друг друга, это как раз так…
— Можно любить только ангела. А эта ужасная вещь — не любовь. А те, с кем общаются ангелы, потеряны.
— Я передумал, — заявил Маркус. — Теперь мне кажется, что ты сошел с ума.
— Тогда ступай, мой невинный братец. Возвращайся к своей наивной теологии. «Где ты был, Маркус, когда я закладывал основы земли, когда утренние звезды пели хором и все сыновья Бога взывали к радости?»
Маркус встал.
— Итак, ты намерен остаться священником, — сказал он. — Ты намерен продолжать фарс с такими мыслями?
— Это не имеет значения. Когда я провожу мессу, я — Бог. Nil inultum remanebit[15]. Хотя и нет судьи, я буду наказан совершенно автоматически из-за огромной власти Вселенной. Это будет ее последней милостью. А пока я останусь на своем месте. Останусь, мой Маркус. Я подожду, пока все это закончится.
Его имя, произнесенное Карелом, как в детстве, сильно подействовало на Маркуса, его внезапно охватило какое-то теплое чувство — жалость скорее к себе, чем к своему брату. Он всмотрелся в лицо Карела в поисках беспокойства, отчаяния, но тот, чуть заметно улыбаясь, с отсутствующим видом смотрел в сторону.