Время истинной ночи

Фридман Селия С.

Но тут Дэмьен вспомнил о детях Пяти Городов: их ведь заковывают в цепи, выставляют приманкой для порождений Фэа. А посвященные, жалкие и беспомощные, которых убивают прямо в колыбели, хотя единственное их преступление заключается в Видении. Наряду с ними убивают, должно быть, и многих других детей — даже тех, что не обладают Видением, а только ведут себя как-то странно, не похоже на остальных, — и вот истерические родители приносят их в жертву, чтобы поддерживать чистоту человеческой расы… Да, именно так. Пострадала ли эта девочка от рук Святой Церкви или нет, у нее есть все основания страшиться людей в рясе.

Как же это чудовищно. Как непредставимо. Семена его веры взошли столь

темными злаками. Стоит подольше подумать об этом — и он наверняка расплачется, как плакал он много ночей подряд после отъезда из Мерсии. Тайком, разумеется. И беззвучно. Такие слезы можно лить только в одиночестве.

«Здесь прогнила не только Церковь. Вся страна прогнила насквозь».

Он достал Святой Огонь. Медленно, осторожно, чтобы ни в коем случае не повредить сосуд вновь. Да и осталась там лишь какая-то малость. Даже во тьме пещеры этот свет был почти не виден, а мелкая нечисть, вьющаяся по ту сторону решетки, лишь на мгновение замерла, увидев его, а затем продолжила свою возню. Накрыв сосуд рукою, Дэмьен едва почувствовал струившееся оттуда тепло. Столько силы потрачено, подумал он, и потрачено втуне. Вот если бы веру многих тысяч, сконденсированную в фиале, можно было применить там, где в ней возникла острая нужда… То есть здесь и сейчас. Если бы ее можно было использовать для Очищения.

Насторожило священника тихое шипение Хессет. Он поглядел сперва на решетку, потом в глубь пещеры. Девочка. Она зашевелилась. Выползла вперед на четвереньках, встревоженная, как почуявший опасность зверек, готовая отпрянуть обратно при первой же подозрительной реакции на ее появление. Она замерла, стоило Дэмьену посмотреть на нее, но поскольку он не пошевелился — а он приложил немалые усилия к тому, чтобы не шевельнуться, — она выползла вперед еще на несколько дюймов. Медленно переставляя руки и ноги, перенося тяжесть тела на кончики пальцев, как подкрадывающаяся к добыче маленькая хищница, практически прижавшись к полу. Когда она увидела Святой Огонь, ее и без того большие глаза, казалось, стали вдвое больше, язычки янтарного пламени заплясали множеством бликов по гладким черным волосам.

Священник старался держаться как можно тише, практически не дыша, пока она подкрадывалась к нему все ближе и ближе. Оказавшись от него на расстоянии вытянутой руки, девочка и впрямь протянула руку — изящные пальчики, с обломанными ногтями, покрытыми коркой грязи. Теперь ему стало видно, что она голодна, а точнее, изголодалась, — ввалившиеся щеки, алчный блеск в глазах, глубокая выемка в основании шеи, превратившиеся в ниточки руки и ноги, — все свидетельствовало о долгих неделях, проведенных на грани голодной смерти; хрупкое тельце, казалось, вот-вот сломается пополам. Тонкие пальчики потянулись к его руке, потом замерли в нерешительности; он видел, как дрожит у нее нижняя губа.

Медленно, осторожно он раскрыл руку, в которой держал Святой Огонь, открыв ее взгляду весь хрустальный сосуд сверху донизу. И лишь тогда она рванулась к святыне, тонкие пальчики потянулись к Огню, как ростки, поворачивающиеся навстречу солнцу. Указательный палец прикоснулся к сосуду первым, после чего она судорожно охнула; Дэмьену стоило немалых трудов не нагнуться к ней и не отпрянуть от нее, одним словом, не шевельнуться даже сейчас. Но он понимал, что малейшее его движение прервет хрупкое равновесие мгновения и отпугнет ее обратно в грязный и темный угол, где ей не на что рассчитывать, кроме как на новые схватки с неутолимым голодом.

— Дэмьен, — прошептала Хессет, но он, шикнув, призвал ее к молчанию.

Ладонь девочки обняла хрустальный сосуд. Маленькая, хрупкая девочка; ей было лет тринадцать, самое большее четырнадцать, а может, и того меньше. Он чувствовал,

что ребенок по-прежнему смотрит на него, но сам не искал встречи с ней глазами; он понимал, что все, что она сумела бы прочитать у него во взоре, только отпугнуло бы ее.

И тут она забрала у него хрустальный фиал. Маленькие ручки цепко обхватили его, ярко загоревшиеся глаза уставились в его глубину. Ему показалось, что она тихо застонала, но он так и не понял, от радости или от горя. Или и от того и от другого сразу. Меж тем к Дэмьену подобралась насторожившаяся Хессет, она была готова кинуться спасать драгоценный сосуд при первых же признаках опасности. Но Дэмьен за Святой Огонь не боялся. Он знал, какая мощь заключена в немногих еще остающихся в сосуде каплях влаги, и был готов побиться об заклад насчет того, что девочка это каким-то образом почувствовала. Или увидела. Или… Он сам не понимал, как это произошло.

И вот девочка опустилась прямо в грязь на колени и, прижав сосуд к груди, принялась нашептывать что-то так тихо, что Дэмьену не удалось ничего расслышать. Потом прижала Святой Огонь к животу и согнулась пополам, и все ее тело при этом затряслось. Она всхлипывала, не издавая при этом ни звука, она рыдала, но в полном молчании. Сердце священника рванулось ей навстречу, и он чуть было не воспользовался этой подсказкой, он чуть было не обнял ее, — но как бы она восприняла такое? Возможно, его назойливость все же разрушит достигнутое хрупкое равновесие? Пересилив себя, он решил и впредь сидеть неподвижно. Ему отчаянно хотелось помочь. Но он не смел.

И тут дрожь ее тела стихла. Подобно животному, она свернулась в клубок вокруг Святого Огня, свернулась так, что самого Огня стало не видно. Как не видно и ее головы, уткнувшейся под мышку. Лишь длинные волосы — черные и гладкие, все в грязи — рассыпались по плечам. Изнеможение, которое она испытывала, витало над ней подобно облаку дыма.

Только через несколько минут Дэмьен осмелился шевельнуться. И девочка никак не отозвалась на это.

— Заснула? — шепотом спросила Хессет.

Теперь она тоже осмелилась шевельнуться.

Дэмьен решил применить Творение. Конечно, имелась опасность того, что это ее разбудит, но он решил действовать с предельной осторожностью. Он собрал Фэа так, словно та была тончайшим шелком, и попросил земную силу выткать для его Видения осмысленный узор. Это было Познание. Но то, что предстало ему, оказалось основано и на визуальных образах, и на звуковых, и на тысяче других элементов, которым он даже не пытался подыскать название. На него излилась симфония смыслов, интерпретировать которую он оказался не в силах. У него отсутствовал соответствующий опыт.

Но одно ему было совершенно ясно, и он объявил об этом:

— Она спит. Она мирно спит.

На склоне холма пели — пели достославные песни солнечного света, оптимизма и энергии, звучала бесконечная музыка веры. Она вполне могла различить их на пологом склоне: воителей, доспехи которых сверкали золотом Коры в полуденном свете солнца, солдат, боевые знамена которых были прошиты бисером, так что, когда войско снималось с места, знамена начинали искриться, а когда по склону задувал ветер, принимались звенеть тысячами колокольчиков, ручейковой водой, мириадами сосулек, — и все это на мелодию гимна Единому Господу. Их песнь волнами растекалась по Темным Землям. Молодые мужчины и старцы, женщины верхом на лошадях, воины-монахи, столь юные, что казались мальчиками, — все в серебряных шлемах, в золотых доспехах и в изубранных брильянтами шелках, — выстраивались в боевые порядки. Казалось, сам воздух у них над головами звенит их верой, их волей к самопожертвованию, их страстью. Сам свет дневной пел, казалось, победный гимн.