Время кобольда
Шрифт:
Но люди не слушали, и всей оставшейся (весьма уже небольшой) толпой двинулись на нас. Я хотел было сказать, что сейчас мы во всем разберёмся, но тут меня обресетило.
__________
* – жопоглавцы.
Глава 10. Аспид
Very few things indeed were really impossible.Lewis Caroll. Alice in Wonderland
___________
Смотреть
Миха преданно следит за одной из множества детских линий, редко переключаясь на другие. Ему просто девочка нравится. Ксюша – трогательная сиротка, и он сопереживает, чувствуя некое сходство проблем. Брошенный матерью на так себе отца, сын страдает от недостатка внимания, любви, эмпатии и вообще всего. Я стараюсь, но не могу уделить ему всё своё время. И даже то время, что наше, не очень понимаю, как использовать. Дораму вот разве что смотреть.
Большая Дорама названа по аналогии с длинными и нудными корейскими сериалами, но имеет с ними мало общего. Это удивительный культурный феномен, которым Кобольд заполнил возникший после ликвидации игрового проекта вакуум. Множество сюжетных линий, бесконечное количество персонажей, и каждый из них – герой первого плана для смотрящего. Казалось бы, как кино может заместить игру? Однако Дорама – это больше, чем кино. Она цепляет каждого – и каждого за свой крючок. Думаю, дело в том, что Кобальт знает всех лучше, чем они сами себя знают. Кто бы ни смотрел Дораму – ему покажут персонажа, сюжет и обстоятельства, которые войдут в его психику, как ключ в замок. И вроде бы ничего особенного там не показано, просто жизнь. Но… Есть в Дораме что-то такое, от чего эта жизнь не говно. Такая же – но не говно. Парадокс и феномен, который пусть анализируют те, кто поумней меня. Настя, например. Она и в психологи пошла, чтобы разобраться, почему тут говно, а там – нет, хотя вроде всё то же самое. Мечтает, чтобы тут было как там. Наивная. Уж скорее там станет, как тут.
– Пап, почему Ксюшу никто не возьмёт к себе? Она ведь такая хорошая девочка!
– Мих, не каждый возьмёт чужого ребёнка.
– Почему?
– Дети – это лучшее, что с нами случается. Но они даются один раз и ненадолго. Настя, например, уже выросла, и она совсем отдельный, взрослый человек.
– Ну и что? Она же наша!
– Она своя собственная Настя. Хотя и немножко наша, конечно. Она прекрасная, мы её любим, но у неё своя жизнь, мы можем только наблюдать и помогать, если попросит. Ребёнок – это как бы часть тебя. Взрослый, даже если ты его очень любишь, другой человек. Это трудно объяснить, ты это сам поймёшь, когда у тебя будут дети.
– А я хорошая часть тебя?
– Самая лучшая! – сказал я честно. – А про Ксюшу… Не каждый может взять и сделать частью себя то, что не было ей изначально. Прижать к себе, но не задавить.
– А ты бы смог, пап?
– Не знаю, Мих. Но я бы попробовал, точно.
– Ты бы смог, ты самый лучший папа.
– Спасибо, Мих. Пора спать тебе, дружок, – я погасил проекцию.
– Посидишь со мной?
– Немножко. У меня ещё есть дела сегодня.
Когда он засыпает, осторожно целую лохматую макушку и тихо ухожу. Он хороший, мой Миха.
Чей бы он ни был.
***
– Кто у нас сегодня? – зачем-то спрашиваю я Нетту, хотя и так знаю.
– Фигля, зверушка норная. Уже в капсуле.
– Охти мне, – я начал раздеваться.
– Охтимнечки! – подхватила Нетта.
Фигля – не самый тяжёлый пациент… Нет, не буду радовать Микульчика – не пациент. Иначе я должен был бы передать её врачам.
Она скорее попала в беду, чем больна. А в бедах я разбираюсь получше многих. На мой взгляд, ушибки вообще нормальные, проблема не с ними, а с их реальностью. Или, как вариант, с нашей.
– Привет, Фигля.
Девушка лежит в каменном гробу в суровом подземном склепе, обряженная как невеста. Бледная, с монетами на закрытых глазах. Здесь холодно, пахнет старой пылью и плесенью, где-то капает вода. Вечный, никогда не догорающий факел на стене потрескивает. Он него тянет дымом и горящей смолой, если сунуть палец – обожжёшься. Капсулы – сильная штука.
– Пришли?
Фигля садится в гробу, как панночка из старого кино, смаргивает с глаз монеты. Одна из них катится со звоном по каменному полу.
Со мной Нетта. Здесь её можно обнять, что я с горьковатым удовольствием делаю.
– Вы сюда обжиматься пришли? – холодно спрашивает Фигля. – Это место смерти. Моей смерти. Имейте уважение.
– Здравствуй, Фигля, – вежливо здоровается Нетта. – Не обижайся.
– По здорову и тебе, нежить. На тебя я не в обиде, мы обе не живые. А ты, Аспид, когда оставишь меня в покое?
Я лишь плечами пожимаю – она знает ответ.
– Упрямый ты. Всегда таков был, – бурчит девушка, неловко вылезая из гроба. – Да подай же руку!
Я помогаю ей спрыгнуть на пол, чувствуя холодные пальцы в своей ладони. Обнимаю, прижимаю к себе холодное тело. Она сначала напрягается, но почти сразу принимает контакт, расслабляется, теплеет. Нетта обнимает нас двоих, прижимая друг к другу. Её руки тёплые и мягкие, её волосы пахнут полынью и морем, я чувствую её дыхание щекой, я понимаю, как люди впадают в вирт-зависимость.
– Ну, хватит, хватит, затискали, – отстраняется Фигля. – Ладно, я тоже вам рада. Быть мёртвой покойно, но скучно. И нет, – предупреждает она мой вопрос, – не надоело. Жизнь сильно переоценена.
– Почему? – с внезапным интересом спрашивает Нетта.
– Тебе не понять, нежить. Я впервые ничего не боюсь и мне не бывает больно.
– Ты казалась мне очень отважной девушкой, – сказал я.
– Со страху храбрая, – отмахнулась она. – От боли стойкая.
– Что же тебя так мучило, Фигля?
– Брось, Аспид. Я знаю, ты хочешь меня вернуть, крючочки в память закидываешь. Да вот я не хочу возвращаться. Велела бы тебе отстать, да ведь ты не отстанешь. Да и скучно мне в моём посмертии, а от вас хоть какое-то развлечение.
– Расскажи, Фигля! – просит Нетта.
Девушки долго и странно смотрят друг на друга, потом Фигля вздыхает и говорит:
– Зря ты, нежить, в это лезешь.
– Я знаю, – упрямо наклоняет прелестную свою головку Нетта.
– Тоже упёртая. Нашли друг друга, ишь. Ну да как хотите, мне-то всё равно, я мёртвая. Смерть – это покой и безопасность. А жизнь – боль и страх, горе и разочарование, предательство и обида. Запомни это, нежить.
– Я запомню, Фигля, – кивнула Нетта.
– Я при азовке с малолетства была, – обратилась она ко мне. – И другой жизни не знала.