Время кобольда
Шрифт:
– Собери самое ценное, остальное брось, всё равно возвращаться. Не растащат они твои железки, не бойся. Зачем они им? В жопе ковыряться?
У Сэкиль вещей немного, всё больше тряпочки, включая невесть откуда взявшееся тут кружевное бельё. Натаха только вздыхает завистливо. У неё всего приданого – инструменты да материалы, над которыми она квохчет, как наседка над яйцами. Набрала в чемодан столько, что я еле оторвал от пола.
– Натах, не увлекайся. А ну как найдём чего, куда класть будешь?
Она аж застонала от разрывающей её жадности. Понимаю, тут каждая
– Эй, Кэп! – подошёл Сэмми. – Найдётся минутка для нигга-бро?
Он внимательно следит за тем, как Натаха чахнет над железом, и улыбается. Он всегда улыбается, во всю обойму белоснежных зубов на чёрной роже. Мутный тип, но не без шарма.
– Чего тебе, Сэм?
– Тебе не нужен случайно личный негр?
– У меня нет хлопковой плантации.
– Я могу стоять у твоего ложа с опахалом и отгонять мух.
– Тут нет мух, Сэмми.
– Тогда баб. Они к тебе так и липнут.
– Я серьёзно, Сэм, чего тебе надо? Мы вроде как торопимся.
В конце коридора, у столовой, собирается кучка людей, и выражение их лиц мне не нравится. Стасик активно размахивает руками, указывая то на себя, то на меня, то на них, то почему-то в потолок.
– Возьмите меня с собой.
– Нахрена?
– Не хочу оставаться с этими долбоёбами. И Стасик меня домогается, пидорасина.
– Не, ты не понял вопроса. Нам ты нахрена?
– Могу нести вещи. Негр-носильщик, а, белый маса?
– I’ll run away tomorrowThey don’t mean me no goodI’ll run away tomorrowThey don’t mean me no goodI’m gonna run awayHafta leave this neighborhood, – запел он гнусавым блюзовым ходом.
– Мы тебе что, бродячий оркестр?
– Кэп! – взмолилась Натаха. – Пусть сумку потащит, жалко же инструмент! Если что, я его сама придушу вот этими руками!
Она показала руки, и Сэмми уважительно присвистнул.
– О, биг вайт мамми! Маленький нигга-Сэмми не огорчит тебя!
– Чёрт с тобой, пошли.
– Держи, мой шоколадный! – Натаха водрузила на него сумарь, а сама подхватила чемодан.
– Вы куда это собрались? – спросил строго Стасик. Скучковавшиеся за ним люди перекрыли коридор, загородив нам проход к обоим выходам.
– Тебя, блядь, не спросили.
– А зря не спросили. Потому что я не разрешаю.
– Стасик, – сказал я спокойно, – отъебись.
И, не дожидаясь ответа, врезал ему в подбородок, отправляя в нокаут. Он бы все равно не ушёл. Он дурак.
Остальные молча разошлись к стенам, пропуская нас посередине.
***
– Мда… – огляделась Натаха. – Какое странное место.
– Оу, Кэп, – вздохнула Сэкиль, – Вы как это насли?
– Не помню, – признался я. – Этого нет в хронике. Может быть, было в первой части.
– Первой? – заинтересовалась она.
–
– Да мы так, пролистали, – призналась Натаха. – Почерк у тебя Кэп…
– Мы искали про себя, – хихикнула Сэкиль.
– Женщины! – закатил глаза Сэмми. – Так что это за место?
– Не знаю, – сказал я честно. – Кладовка какая-то.
Вертикальные ящики вдоль стен похожи на индивидуальные шкафчики в детском саду, только ёжиков и зайчиков на дверцах не хватает. Дальше на стеллажах свёрнутые в рулоны матрасы и стопки сероватого постельного белья, возле дальней стены разобранные кровати.
Любопытная и хозяйственная Натаха тут же кинулась шуршать по шкафчикам, но там оказались только связанные в пачки комплекты казённой одежды – майки, трусы и носки. Одинаково серые, одинакового фасона. Женские наборы отличаются лишь наличием такого же серого плотного бюстгальтера. За кружевные трусики здешние женщины готовы отдаться или убить. Не знаю, кому отдалась или кого убила Сэкиль, но у неё есть. А вот у Натахи казённый сатин, или из чего там пошито это убожество.
Ведомый странным наитием, направился в дальний тёмный угол. Там нашёл свитое из брошенных на пол матрасов и бурых казённых одеял мягкое тёплое гнездо и улёгся. Оно как будто помнит форму моего тела – так правильно и комфортно мне не лежалось нигде. Я вдруг почувствовал себя маленьким, напуганным и очень-очень несчастным, а мир за пределами гнезда стал тёмен и ужасен. Ощущение оказалось настолько острым, что глаза наполнились слезами. Я повернулся к стене и стал молча оплакивать какое-то ужасное, непереносимое горе, которое я не помню. Знаю только, что оно меня постигло, разрушив всю мою жизнь и даже, кажется, меня самого.
Слезы текут и текут, бороться с этим с этим нет сил. Пришла Сэкиль, улеглась рядом, прижалась к моей спине, обняла и засопела в шею. Я успокоился и уснул.
Проснулся с ощущением «сейчас вечер». Здесь нет часов, да и нужды в них нет, но, раз я все помню, значит, полночь не миновала. Рядом спит Сэкиль, лицо её во сне внезапно детское. Лицо японской школьницы из мультика. Где-то в стороне похрапывает Натаха, я её не вижу, но слышу. Должен быть ещё Сэмми, но я его не вижу и не слышу.
Туалет здесь есть, вон там, за стеллажами. Крошечная комнатка с деревянной белой дверью и старым унитазом. Зачем в кладовке туалет? «Служебный», всплывает в памяти. И для какой-такой службы? Не всплывает.
На обратном пути нашёл Натаху и Сэмми. Они спят на брошенных на пол матрасах.
– Кэп-сама? – тихо подошла Сэкиль. – Ты быр такой грустный. Сто-то срусирось?
– Ничего нового. Просто, наверное, устал.
– Нисево, дазе самый сирьный серовек мозет устать и загрустить. Поэтому рядом с ним дорзна быть хоросая зенсина. Как я.