Время Лиха

Шевченко Андрей Иванович

– Мразь! Мразь! Нелюди! Собаки!
– вслух, но сдавленно, сквозь зубы начал грозить он.
– Не дай Бог!.. Да я вас!.. Уничтожу! Растопчу! Всю жизнь охотиться буду, пока не втопчу вас в землю! Сволочи!

Однако, излив злость, Иван вдруг почувствовал своё абсолютное бессилие в данную минуту, и слёзы навернулись на глаза сорокалетнего мужчины.

– Господи, - прошептал он, - не допусти несчастья с невинным мальчишкой. Только бы ничего с ним не случилось. Господи, только бы с ним ничего. Не наказывай за мои грехи ни в чём не повинного ребёнка. Со мной что угодно. Убей меня. Сделай калекой. Пусть заболею какими угодно болезнями. Ничего мне в жизни не надо. Пусть так

и буду всегда жить в нищете. Только, Господи, чтобы с ним ничего не случилось... Если это на самом деле похитители, то сделай так, чтоб они потребовали от меня заткнуться,

113

отказаться от своих заявлений, но не мстили нашему Пашеньке. Только бы его не трогали. Всё заберу, от всего откажусь, перережу проклятых овец, только чтобы с детьми ничего не случилось. Господи, не допусти... Ты любишь, когда прощают. Я прощу им всё. И этим, что резали, и районному прокурору, и областному, и этим...гадам... Не сразу, но прощу. Только, Господи, не допусти несчастья с нашим сыном. Ты всё можешь, я знаю. Ты всемогущ. Смилуйся над бедным мальчишкой, сделай, Господи, так, чтобы он был жив. Только чтобы он был жив... Что мне сделать для этого? Я могу простоять хоть целую ночь на морозе на коленях и просить тебя о великой милости. Я могу. Я всё могу ради сына, ради спасения сына, только внуши мне, что я должен сделать. Передай как-нибудь. А может, я сам должен догадаться, сам дойти до этой мысли? Тогда я успокоюсь, я подумаю. Надо простить - прощу, надо молить тебя - буду молить и молить... Так, но надо и самому что-то делать. Не только выпрашивать, если и сам что-то можешь... Боже мой, ведь Даша ждёт!

Иван выбежал со двора и вдоль забора по сугробу добежал до соседнего. Двери на веранду не было совсем, но входная - Иван забыл об обычной своей вежливости и дёрнул её без стука - оказалась запертой изнутри. Он затарабанил без перерыва, пока не услышал звук отбрасываемого крючка.

– Где тут менты?! Я их!..
– в проёме двери стояла хозяйка, Степанчиха, как называли её женщины села.
– О! Те чё надо?!

– Твоя детвора собирала сегодня дрова за нашими огородами? Около четырёх-пяти часов?

– Дрова?!. Не брали мы никаких дров! Коля!

Без всякого стеснения перед детьми выматерив жену за то, что беспокоит, вышел из кухни сам вожак выводка. Иван кое-как втолковал ему, чего хочет. С минуту удивлённый Колька доходил до мысли, что детей можно воровать (своими, он, наверное, и даром бы поделился), потом, объявил, что не посылал никого за дровами, так как набрал под школой мешок угля.

– Чиво у нас, угля, что ли нет?! Вон цельный мешок! Лазить сушняк собирать! Нехай дома сидят!..

Иван без лишних слов повернулся и выскочил из веранды. Тем же путём вернулся к себе. Дарья ждала у порога.

114

– Соседских там не было.

– Я сейчас вспомнила и уверена: там стояли двое взрослых мужчин.

– Убедила себя.

– Нет. Точно: двое взрослых мужчин. Даже помню, в каком именно месте стояли. А когда я на них рукой показала, чтоб ты глянул, они сразу отошли назад, за кусты.

– Давай звонить в милицию.

– Давай. Пошли в школу. Там сторожит Верин отец, он нас пустит.

Иван дёрнулся было к калитке, но остановился.

– Даша, звони ты. Я не выдержу и обматерю и всю эту милицию, и продажную прокуратуру.

– Ладно, ты успокойся. Главное сейчас - быть спокойными. Неизвестно ещё, что от нас потребуется. И дома кому-то надо остаться...

– Сможешь всё объяснить?

– Да-да. Они могут нам помочь, поэтому ругаться не надо... Все нам должны помочь. Что, не знаешь, как у нас делается? Ты же, Ваня, разбираешься во

всей этой системе. Пожаловался в областную прокуратуру, те позвонили в район: разберитесь с жалобой на вас. На всех не надо наговаривать. Одна такая гадость сидит, на бандитов работает...

– Даша, это же мои валенки. Твои рядом.

– А я не пойму...

– И что ты так пуговицы застегнула?.. Юра, отправляйся с мамой... Я, пожалуй, дам тебе ружьё.

– Не надо, Вань. Не надо больше оружия...

– Не "больше". Мы только начинаем. И не возражай, пожалуйста.

– Ладно, Юра, пойдём.

– Даша?

115

– Что, Ваня?

– Ты только всё объясни: и как одет был...

– Я всё хорошо объясню. Лишь бы дозвониться до города. Если не дозвонюсь - придётся участкового беспокоить...

– Нет его в деревне. Если б был, я б уже...

Они вышли, и Иван остался один. Какое-то время он беспокоился, сможет ли жена всё внятно изложить по телефону, не ударится ли в слёзы, рыдания, но потом решил, что её профессиональная учительская привычка доходчиво объяснять возобладает даже в этой страшной ситуации. К тому же на Дарью нашло редкое состояние какого-то надрыва, сопровождающегося повышенной словоохотливостью, а также нежностью по отношению к близким и странностями в поведении. Такой он видел её всего лишь второй или третий раз в жизни и теперь опасался за её нервы. Но вдруг возникшая дикая мысль совершенно успокоила его: "Не всё ли равно? Если с Пашей что-нибудь случится, я ведь тоже сойду с ума. Разве хватит сил такое выдержать?"

Иван попробовал было представить действия милиции и дать себе хотя бы слабую надежду на успешность тех мер, которые могут быть предприняты для поиска его сына. Но зацепиться было не за что. Ночь. В какой-то глухой деревне, до которой и доехать-то трудно, исчез мальчик. Участковый в больнице с обострением язвы. Какие-то лыжники бродят по ещё более глухим окрестностям деревни. Подозрения плачущей женщины, что всё происходящее - месть чиновничье-воровской мафии её мужу-крестьянину... А может, Даша ничего и не скажет про этих овцекрадов? Он даже забыл ей напомнить. Хуже ведь не будет. Пусть эту мразь почаще беспокоит милиция, даже просто с подозрениями.

Каким быстрым потоком ни неслись мысли в голове, это нисколько не ослабляло острой, ножом режущей боли, которая терзала всю грудь. Иван ходил и ходил по кухне и каждые полминуты бил себя в лоб, вскрикивая:

– Неужели я ничего не могу сделать?! Что-то же можно! Что?!.

Прошло какое-то время, и он решил, что жене и сыну пора бы вернуться. Посмотрев на часы, отмерил мысленно тот максимум, который ему

116

предстояло ждать. Но время вдруг тоже сделалось врагом: он долго-долго ходил, передумывая много всяких мыслей, обращался с мольбами к высшей, справедливейшей силе, потом взглядывал на циферблат и с тоской видел, что прошла лишь минута-полторы. Тогда хотелось бежать в школу или идти в лес искать с фонариком следы тех незнакомцев, и он с превеликим трудом убеждал себя, что всё это бессмысленно и лучше ему оставаться дома. В какой-то момент его взгляд задел маленький пейзаж в самодельной рамке - любимую картину Паши из всех, нарисованных отцом. Что-то тонко и глубоко, как косой, резануло Ивана по сердцу, вызвало стон и заставило схватиться за грудь и сесть. Он вспомнил всё, что сын говорил об этой картинке, и заплакал. Заплакал по-мужски, неумело, задыхаясь, почти без слёз, болезненно, содроганиями выталкивая из груди рыдания. Никогда прежде Иван не подумал бы, что плакать больно, но сейчас он рад был хоть какому-то страданию, потому что его сын, возможно, испытывал страдания куда большие.