Время Лиха

Шевченко Андрей Иванович

97

секретарь райкома КПРФ Лесин Е.П. с двумя товарищами, которые взяли у голодающих копии их обращений и пообещали все бумаги растиражировать на ксероксе, чтобы "привлечь к нуждам педагогов внимание общественности". Также коммунисты составили собственное обращение к трудящимся района, в котором указали на многочисленные факты получения побочных доходов, а также коррупции со стороны руководителей администрации. "Когда Чурилин был у нас завотделом, - доверительно сообщил Лесин голодающим учителям, - мы хотели исключить его из партии за злоупотребления". Следующий, пятый, день голодовки начался с того, что двое - Кретова и Савченко - потеряли сознание, учительница математики Светлова была отправлена в районную больницу с острым сердечным приступом, причём вызванная фельдшером "Скорая помощь" в селе не появилась, и по дороге встречена не была. Нелегко пришлось и оставшимся троим протестующим, к которым, правда,

чуть позже присоединились ещё двое - техничка, многодетная мать, и учитель физики. В одиннадцать часов из города прибыла группа в милицейской форме с дубинками, которая попыталась вышвырнуть голодающих прямо на их матрасах из школы. Конфликт едва не перерос в потасовку, однако дружный отпор работников школы, старшеклассников и подоспевших жителей села, включая родственников учителей, заставил налётчиков ретироваться. Шестой день голодовки был отмечен кратким визитом делегации управления образования. Предложение Шигиной о том, что через три дня голодающие получат месячную зарплату, а через неделю ещё одну, а школа - аванс за один месяц, принято не было. Приехавший в составе делегации главврач районной поликлиники прочёл умирающим учителям лекцию о вреде голодания для организма человека и оставил брошюры на ту же тему, изготовленные местной типографией. Седьмой день голодовки оказался последним: продолжать её могли только двое присоединившихся позднее, но они не были в числе инициаторов, и их фамилии отсутствовали во всех документах, связанных с акцией протеста; у остальных же начались повторяющиеся обмороки и обострились различные боли в области сердца, печени... Все трое вынуждены были пройти курс лечения в стационаре. Требования голодающих остались невыполненными, также все они получили строгие выговоры за прогулы (дни голодовки) и отказ в оплате больничных листов.

Есть и относительно светлая сторона в истории с озёрковской голодовкой. За две недели в школу пришло тридцать четыре письма со словами поддержки, под которыми стояли сотни подписей и не только коллег из

98

других школ. Голодающие получили в общей сложности семнадцать ящиков минеральной воды, которую привозили подчас совершенно незнакомые люди. Правда, пили учителя исключительно родниковую воду, которую по три-четыре раза на дню привозили школьники. Именно дети оказали самую большую моральную поддержку своим бунтовавшим наставникам, да и едва ли не каждый взрослый житель села хотя бы раз зашёл в школу, чтобы сказать добрые слова тем, кто отважился пострадать за всех. Дети самостоятельно установили возле кабинета истории пост дежурства, не предусмотренный правилами внутреннего распорядка, и никто не смел пробежать или громко заговорить в этой части школы. Старшеклассники вдруг стали заметно серьёзнее, и учителя, продолжавшие работать, разом отметили, что совсем перестали делать на уроках дисциплинарные замечания. Именно старшеклассники придумали возить голодающим педагогам воду из расположенного у Озера родника: вода эта в деревне издавна считалась целебной. Десятый и одиннадцатый классы взяли шефство над учительскими семьями, которые на время голодовки остались без мужчин. Когда физрук Васильев вернулся из больницы, то со слезами на глазах слушал рассказы своей жены о том, как школьницы каждый день приходили к ней доить корову, носить воду и развлекать их дочку, для которой нашли свои старые игрушки, как одноклассники этих девочек наготовили трёхмесячный запас дров для растопки печи. Дарью Александровку, которую все знали как зачинщицу борьбы за свои права, одиннадцатый класс довёл до слёз, только счастливых. Когда она впервые после больницы пришла к ним на урок, ребята не сели, а, немного помявшись и стесняясь, вдруг зааплодировали.

– Я ж вам, милые мои, за вашу поддержку, за то, что в больнице навестили, за то, что поняли всё верно, теперь и "двоек" не смогу ставить...
– пошутила учительница дрожавшими губами.

– Ставьте, что заслужим!
– дружно отвечали выпускники.
– Мы не ради оценок! Это вам за жизненный урок!

– Слава Богу, вы уже рабами не будете...

– Так ничего и не заплатили?
– снова уточнил дед Степан, который слушал очень внимательно и, казалось, под воздействием рассказа совершенно

99

протрезвел.

– Ни копейки, Игнатьич. Говорят, в области нет денег, всё на отопление уходит, а Москва трансфертов не выделяет.

– Денег нет!..
– обиделся старик.
– Я вам расскажу, как у них денег нет. Специально на сей случай сказочку измыслил. Меня, ребятки, не проведёшь. Уж я-то поведал - щи локтем хлебал. Я в курсе всего. Каждый день телевизор показывает: дома в Морске мёрзнут, садики мёрзнут, больницы мёрзнут. А ты говоришь: на отопление. Брешут, как собака на луну... Вот послушайте. Ты уж звеняй, сосед, твоё имя употребляю. Оно ж во

всех сказках на первом месте.

– Валяй, Баянушко, - усмехнулся Иван.

– Ага... Вот приехал как-то Ваня, крестьянский сын, в стольный город по делам, и вдруг - трубы, фанфары. Бегут глашатаи и возвещают выход к народу царя-батюшки. Ну, на Ваньку, понятно, испуг нашёл: ни коли ж такого не видывал. А царь-то государь выходит на высоко место и в слёзы ударяется:

– Слушай, народ русский: бяда! Казна опустела, нету денег ни чтоб детей грамоте обучать, ни жалование приказным платить, ни на довольствие войску. Поясочки-то придётся всем подтянуть, животики подобрать...

И царь-батюшка первым свой пояс в ладонь шириной, шитый жемчугом да дорогими каменьями подтягивает, а за ним следом и верные слуги его. Народ глупый кушаки поснимал, вдвое сложил да на прежнее место и повязал: всё одно у многих кишка к спине липнет. Стоит и любуется на царских слуг, как те тужатся, пуза поджимают. Спорит, у кого из тех пояс подороже да покрасивше. Вот государь народу ручкой горестно помахал да со всем поездом царским в путь и тронулся. Людишки вокруг снова засуетились: кто за торговлю опять, покупателей сзывает, кто по делам через толпу продирается. Один Иван столбом стоит, никак с места тронуться не может: царя ему жалко. Вот хватает он сбитенщика, что мимо шёл, за рукав да и вопрошает:

– А скажи мне, судырь, как наш батюшка? Небось, теперя по монастырям пошёл, за Расею молиться?

– Да что ты, паря! Каки монастыри?! Дворец у него за городом, на Протве -

100

Протвино. Тамо и отдыхать будут.

– Врёшь, рыжа борода!
– остановился приказной.
– Царь сим летом изволяет на Клязьме, в Клязьмино, воздухом дышать!

– Ты хошь и чиновный человек, - перебил приказного купец с бородой в пол-аршина, - а говоришь, чаво сам не знашь. Куда сия дорога ведёт?.. Прямо на Пахру. Вот в Пахринску заимку царь и отбыли. И хоромы там почище Клязьминских - двухъярусные.

– Ты на Москве чужак и сам врёшь, - заспорили другие, да Ваня уже не слушал.

Засела ему мысль в голову: тако великое государство, а казны не имеет. Что ж он за Иван, крестьянский сын, коли не поможет Руси-матушке? Махнул рукой: не возвернусь, мол, домой, пока не сыщу клад, да такой, чтоб всему государству хватило. Прихватил ломоть хлеба аржаного в белу тряпицу да и пошёл.

Долго ли, коротко ли брёл, а вот уже и тридесятое царство. Тут-то, думает, я быстро клад обнаружу. И то сказать: испокон веку русские витязи из тридесятого царства то невесту, писаную красавицу, привозили, то скатерть-самобранку... Идёт Ванюшка, идёт. Глядь: хоромы стоят. Да не то, что на Руси у бояр. Почище! Засмотрелся русский человек, глаз оторвать не может. А дальше-то ещё дворец, ещё... Всё царство-государство иноземное дворцами позастроено. Прямо райская жизнь, и всё тут! Дай, думает, поспрошаю добрых людей: как такого богатства достигли? Может, и клада не понадобится. Подошёл к одним хоромам, а за стеною речь родная, русская слышится. Что за диво? Иван - к соседнему дворцу. Опять та же история: собаки бегают, а их кто-то по-русски науськивает. Прошёл Ваня версту по сему земному раю: всё то же. Ни по-французски, ни на немецком наречии ни слова не услышал. Вот растворяются железные ворота у одного из дворцов, и выезжают хозяева четвериком. А кони-то, кони! Иван даже ахнул от удивления. На наших-то, что землю пашут, и смотреть жалко. Глянул боярин местный на хожалого через окошко и велел остановиться.

– Эй, морда русская, чего забрёл сюды?
– кричит.

Слуги хохочут.

– А как догадались, вашество?
– растерялся Ваня.

101

– Дура! Здеся в лаптях не ходют!

Ну, Иван вспомнил, что вся Росея голодная да нищая за ним стоит, на него надеется, собрался с мыслями и ответствует: так, мол, и так, имею цель найти клад али тайну довольству заграничному вызнать. Пожал боярин плечами:

– Бог их, заграничных, ведат. Я их языка поганого не учил и здеся со своим братом русским предпочитаю говорить. Для дел у меня чиновные людишки есть. А свою тайность скажу. Клады-то самые большущие в земле российской лежат. Никто их не закапывал, земля сама родит. Володею я той землёй в изрядном количестве, беру всё задаром, сюды везу и продаю подороже.

– А сколько, к примеру, с тебя писаря пошлины берут в казну?
– интересуется Ваня.

– Ничего не берут. Я их с потрохами купил. Там бумага така лежит, что я гнилые кожи за кордон везу. Вот так. А тута у меня заводики да мануфактуры. Немцы на меня работают! А ну, пошёл!
– и толкнул кучера.

Опечалился Иван. Не помнил, как и домой добрёл. А уж осень на дворе. Слышит: колокольчики звенят. То царёвы приказные скачут, подать с крестьян собирают. Выводит он из овина старого козла: вот, говорит, всё моё добро. Порыскали приказные, порыскали: и впрямь нет ничего. Один, что похитрея, пытает Ивана: