Время любить
Шрифт:
— В какой морг ее увезли? — Кошкин не узнал свой голос.
— В областную больницу, там испокон веку у нас судмедэксперты работают.
— Спасибо, Амалия Гвидоновна, — откланялся Дорохов и попятился, отжимая на лестничную площадку растерянного и подавленного изобретателя. — Пойдем, Сергей Павлович, нас с тобой время уже не ждет…
Снова мчались на такси обратно на завод, а между двумя КПП уже спорили о том, кто вернется во вчерашний день. На пороге лаборатории их ждал сюрприз. Девушка лет двадцати пяти мыла пол, в руках у нее была швабра Мариловны. Мужчины замерли на входе. Девушка распрямилась, смущенно
— Я — Варя, Варвара, я на третьем этаже обычно мою, меня из отдела кадров прислали, Марию Гавриловну заменить… Горе-то какое… Я думала, только из-за миллионов убивают.
Неловкое молчание продолжалось. Кошкин и Дорохов не знали, что им сказать. И Варе приходилось оправдывать, объяснять эту натянутую тишину.
— Меня предупредили, что Сергей Павлович по ночам часто работает, я мешать не буду, скоро закончу…
Сергей Павлович между тем залюбовался растерянной девушкой. Она, в конце концов, пристегнула лямку комбинезона, и теперь стянула с головы косынку, наехавшую на лоб, обнажив темную челку и опускавшийся на плечо, стянутый резинкой хвост. Почему мужской взгляд заставляет женщин поправлять волосы?
Из-под челки на друзей смотрели немного печальные яркие синие глаза. Настолько синие, что встретить такие можно только у сказочных красавиц. Вспомнилась вдруг выходящая из моря Венера Боттичелли. Только у той, помнится, волосы были посветлее. А у Вари, кроме того, были точеные черты лица, тонкий прямой нос и немного угловатые скулы. На какой древнегреческой амфоре я видел ее лицо? — спросил себя Кошкин, но тут же потер кулаками усталые глаза: никаких наваждений! Где-то между тем и этим светом ждала Мариловна. Каждая красивая женщина похожа только сама на себя, а некрасивая — тем более.
— Меня зовут Василий, — представился Дорохов.
— Я знаю, вы должны быть на вахте, внизу, вы дверь не закрыли, и я сегодня прошла, не предъявив удостоверения.
— Оп-паньки… — скис Дорохов.
— Не переживайте, я никому не скажу.
— Тогда скажите мне, почему такая красивая девушка моет полы?
— А что, внешний вид каким-то образом определяет род занятий? — девушка улыбнулась. — У каждого есть свои причины быть там, где он есть.
— Извините, Варя, во мне порой просыпается солдафон. Вы нам позволите заняться своими делами?
— Конечно-конечно, я заканчиваю.
Уже у рабочего стола, Кошкин поймал себя на мысли, что ему хочется оглянуться, еще раз увидеть Варю, а главное — он сравнивает ее с Леной Варламовой. С той Леной, которую он знал почти двадцать лет назад. Сравнение ни к чему не привело, а только мешало сосредоточиться. Дорохов уловил заминку и шепнул:
— А брюзжанье Мариловны тебе меньше мешало.
Потом они некоторое время спорили, кому вызволять Мариловну, но Дорохов буквально задавил Кошкина офицерским авторитетом и орденом мужества. Сергей Павлович махнул рукой:
— Только не геройствуй лишнего!
— Я просто посижу у нее в гостях. В магазин, если надо, мы сходим вместе…
* * *
Следующий вечер был спокойным и тихим. После работы Кошкин некоторое время бесцельно бродил по городу. Скорее, он прогуливался не по улицам, а где-то глубоко внутри себя. Поэтому окружающее его, заполненное заходящим солнцем пространство казалось виртуальным, и ощущение это усиливалось отсутствием ветра и голодных весенних комаров. Взгляд изобретателя был проникновенно печален, отчего прохожие иногда смотрели на него с тревогой и непониманием. А Кошкин нес на своих плечах тяжелое депрессивное чувство бесцельности своего существования, которое накатывало на него последние годы и усиливалось приступами жуткого ночного одиночества, от которого он спасался работой. Он не только метался и потел в своих коротких сумбурных снах, но и плакал, а по утрам ему было стыдно своей слабости и никчемности. Тогда он подходил к недавно купленной в церковной лавке иконе Сергия Радонежского и подолгу смотрел в глаза великого подвижника. Смотрел до тех пор, пока стыд и молчаливое покаяние не восходили до обретения силы, позволяющей преодолевать самого себя.
Он вернулся в лабораторию, когда над городом стали сгущаться сумерки. Дорохов облапил его на входе:
— Ты гений, Серега! Мариловна ворчит наверху со своими тряпками!
— Слава Богу, — тихо выдохнул Кошкин, а потом вдруг вспомнил, — а Варя?
— А она еще выше, сегодня-то я ее заметил!
— Ну что? Попробуем? — Кошкина слегка трясло.
— Ты, часом, не заболел, или у тебя мандраж? — заметил Василий.
— И то и другое, пойдем?
— Пойдем. Родина ждет!
Пока они мараковали над приборами, Мариловна озвучивала суть несанкционированных испытаний:
— Вы не шибко-то кспереминтируйте, жуткое это дело — мертвых оживлять. Вы тут бойцов оживляете, а это только Христу и великим святым дано! Простите старую, что суюсь. Я бы тоже у тебя, Сережа, можа, и попросила бы моего отца вернуть. Он даже до Сталинграда не доехал, в его вагон бомба жахнула. Мы с того даже пенсию не получали, не воевал ведь. Я бы вот тебя попросила, чтоб ты меня туда, на станцию отправил, я бы его в другой вагон уговорила сесть…
Кошкин вздрогнул. Он испугался, что Мариловна сейчас вспомнит вчерашний день.
— Да вот думаю, вместо него кто-то в этот вагон сядет, и придет похоронка в другую семью, и куплю я себе счастье через чужое горе… А уж мы с мамой и тремя братьями меру того горя до самой изнаночки знаем.
Друзья замерли.
— Я, Мариловна, не за мертвецами, я нынче за живыми, — оглянулся Кошкин.
— Дак это другое совсем дело! Я ж тебе говорила — за Леной собрался! Привет ей от меня, старой, передавай. Танцует она у тебя красиво! Прямо, как на балах, которые в фильмах про старые времена показывают. Наташа-то Ростова у Бондарчука, помнишь? Твоя-то не хуже…
— Не моя она теперь, Мариловна, — сдвинул брови Сергей Павлович.
— А это, Сережа, испытание! Не верю я, что любовь бесследно исчезает. Всякого в жизни насмотрелась, и знаю, если была любовь, то никуда она не денется. Ее, как самого Господа Бога, обмануть нельзя. Можно только самого себя обмануть, да будет потом наказание не хуже Страшного Суда! И знаешь еще что? Никакой второй любви не бывает! Она, как и душа, одна человеку дается. Первая и все! Не сберег — и все, мучайся всю жизнь. Вторая — это уже не любовь, а сожительство! Блуд!