Время возмездия
Шрифт:
Миклашевский сел на кровати, спустил ноги. Перевел дух. «Надо же… приснилось!» – чертыхнулся про себя. Размял затекшую руку. За окном, внизу по улице прошла группа пьяных немцев, горланя песню. Игорь взглянул на часы: стрелки показывали половину девятого. Еще так рано. Спал он недолго, всего-навсего около двух часов.
Не включая свет, прошел в ванную. Расстегнул ворот. Открыл кран, сунул голову под струю. Стало легче. Насухо вытерся полотенцем, растирая лицо, шею. «Хватит самодеятельности, – сказал он сам себе. – Хватит!» Он уже не раз думал о том, как придется оправдываться перед Ильинковым. Снова и снова на память приходили слова полковника, сказанные еще в тот первый день, когда Миклашевскому стало известно, что родственник добровольно служит гитлеровцам. Игорь обещал его «своими руками», но полковник предостерег: «Этого делать не следует. Предатель получит по заслугам. Мы будем судить его народным судом». А в жизни получилось не так. Совсем не так! Не утерпел Миклашевский, не утерпел. Хотел сам, своими руками… И все… Теперь, кажется, совсем «вышел из игры». Никаких связей, все нити как-то еще с осени враз оборвались. Или, может быть, там, в Берлине, провал? Не хотелось об этом думать, но против фактов, как говорится, не попрешь. В тайниках – ни одной весточки. «Почтовый ящик» – пустой. Сам себе хозяин, вернее, один в поле… Один, но все же воин! И потому действуй согласно создавшимся условиям и по обстановке. Он так и подумал: «Действуй согласно создавшимся условиям и по обстановке». Разминаясь, провел несколько ударов по воздуху, по воображаемому противнику. Попрыгал на носочках, перенося вес тела с ноги на ногу. Вспомнил Карла Бунцоля. С ним было легко. Жалко, что ни говори, человек. Остался в Лейпциге себе на погибель. Неплохим тренером был. Даже можно сказать, вполне приличным. Игорь снова провел серию ударов по воздуху. А потом снизу, как учил Бунцоль. И остановился. Словно уперся в невидимую стену. Да что же я как мальчишка? С боксом покончено. Никому он больше не нужен. Чего жду?
Миклашевский накинул на плечи шинель, затянулся потуже ремнем. Он знал, где живет радистка, но никогда не поднимался в ее квартиру. И сейчас не собирался появляться у нее. Хотел лишь удостовериться: здесь ли она? Для этого нужно совсем немного: подойти к дому, перейти улицу и с противоположной стороны взглянуть на ее окно, вернее, на занавеску. Если она ровно закрывает окно, значит, все в порядке. Если открыт левый угол – это знак опасности. Так они давно условились с радисткой. Игорь часто приходил сюда вечерами и смотрел на окно. Если нет опасности, значит, можно действовать. Он шел к тайнику и закладывал в него «почту» для последующей передачи в Москву, в Центр.
К ночи погода испортилась. Подул с моря ветер, нагнал тучи, и заморосил мелкий противный дождь. Улица была пустынной. Еще за квартал до ее дома Миклашевский перешел на другую сторону. Издали увидел, что на нужном этаже светятся три окна, в том числе ее. Присмотрелся – знака опасности не увидел. Занавеска неровно закрывала все окно. Он не обратил на эту мелочь внимания. Главное – закрывала! Значит, все в порядке. Связь с Центром действует. Можно класть в тайник послание, Игорь мысленно писал донесение в Центр, обдумывая каждую фразу.
Глава тринадцатая
Миклашевский прошелся около дома. Постоял на перекрестке. Из переулка был виден ее балкон, затянутый пожухлыми листьями плюща. Дождь перестал. Игорь не уходил. Смотрел на дом и думал. Какой же сегодня день? С утра была среда. Значит, только послезавтра, в пятницу, радистка посетит тайник. Она приходит к нему по средам и пятницам. А к запасному – по воскресеньям. Так или иначе, а надо ждать. В лучшем случае только через двое суток радиотелеграмма попадет в Центр. Да и там, в Москве, им подумать надо: как и куда направить его, Миклашевского. А время не терпит. Не только день, каждый час дорог. Игорь снова посмотрел на окно. Светится. Не спит, выходит.
Снова прошелся около дома, оглядывая подъезд. Дверь открыта. Кажется, никакой опасности. Кругом пусто. Ни души. «А что, если сейчас? Всего на минутку, не больше. Скажу несколько слов и – ходу, – Миклашевский боролся сам с собой, понимая, что нарушает закон конспирации. – А выигрыш какой? Целых двое суток! Надо рискнуть. Она поймет. Так сложились обстоятельства, и у меня нет другого выхода». Радистка чем-то похожа на его жену, на Лизавету. Это он приметил еще при первой встрече. «Как они там, мои родные, Лизавета и Андрюшка? Андрюшка, пожалуй, и не узнает меня, как встретимся…»
Миклашевский остановился. Улица пустынна. В домах гасли огни. Сердце почему-то учащенно забилось. Усмиряя волнение, он вошел в подъезд, слабо освещенный тусклой электрической лампочкой. Что-то удерживало его, словно на ногах появились пудовые гири. Но он не прислушался к самому себе, не поверил предчувствиям. Не очень внимательно смотрел на окно. Оно было закрыто занавеской, но далеко не так, как это делала Марина Рубцова. Ее вообще не было в квартире. Марину увез Старков. Уходя, Марина не то что открыла левый угол, а раздвинула занавеску, открыв пол-окна. Чтобы еще издали было видно: приближаться опасно!
Гестаповцы нагрянули буквально через час после того, как Рубцова вышла в эфир. Но они опоздали. На стук в дверь им никто не ответил. Не поднимая шума, они отмычкой открыли дверь. Но той, которую искали, дома не оказалось. Вещи на месте, одежда висит в гардеробе. Казалось, что жиличка вышла по каким-то своим делам и скоро вернется.
Гестаповцы произвели обыск. Но он ничего не дал. Никаких улик. Тогда устроили засаду. Время шло, а жиличка не появлялась. Один из гестаповцев, их было двое, так, на всякий случай, чтоб из окон дома напротив не смогли заглянуть в комнату, задернул занавеску.
Миклашевский, стараясь не шуметь, на носочках поднялся на этаж выше и остановился на лестничной площадке. Перевел дух, осмотрелся. Кругом тишина. Дом, казалось, вымер. Только сердце почему-то колотилось в груди. Улыбнулся. Как-никак, а идет к женщине, и довольно симпатичной, такой же одинокой, как и он. При встречах – а они встречались очень редко, за полтора года всего несколько раз – Марина с нежностью и восхищением в глазах смотрела на боксера, сочувственно спрашивая: «А вам не больно? Когда деретесь на ринге, ведь и вам достается? – и откровенно возмущалась: – Неужели в Москве не могли другой легенды вам подобрать, не такой жестокой?» Миклашевский ее успокаивал, утверждая, что ему совершенно не больно, что в боксе главное – это уметь не давать себя бить, одним словом, не получать удары. Но его доводы ее мало удовлетворяли. Она, ласково и сочувственно улыбаясь, повторяла: «Понимаю, я все понимаю. Но и вам ведь достается, я же сама видела».
Миклашевский подошел к двери и, не снимая кожаных перчаток, нажал на кнопку звонка. Раздался легкий, приглушенный звук. Игорь прислушался, уловил быстрые шаги. Щелкнул замок, и дверь открылась внутрь. В прихожей темно. Миклашевский быстро вошел, закрывая за собой дверь. В лицо пахнул прокуренный воздух, он нес опасность: Марина не курила!
Миклашевский качнулся назад, но почувствовал, как в спину, промеж лопаток, уткнулся ствол пистолета.
– Руки! Хенде хох! Руки вверх! – послышалась команда на немецком языке.
Миклашевский остолбенел. «Все! Влип! – пронеслось молнией в голове. – Сам напоролся!» Поднял руки. На уровне плеч. В спину резко толкнули дулом.
– Проходи!
Вошли в комнату, освещенную электрической лампочкой. Повсюду – следы обыска. Ящики комода выдвинуты, постель перевернута, скомкана, дверцы шкафов распахнуты. На столе – раскрытая газета, в пепельнице и вокруг на скатерти – окурки. «Давно сидят», – машинально отметил Миклашевский.
Навстречу ему, с папиросой в зубах, поднялся со стула рослый гитлеровец. Рука на кобуре. Вглядевшись пристально, он вдруг улыбнулся боксеру как старому знакомому: – О! Да я вас знаю! Вот не ожидал, что встретимся… Я, знаете, даже за вас болел, когда дрались с этим, с местным грузчиком, с Рыжим Тигром… Ганс, нам повезло! Птичка попалась важная!