Все себя дурно ведут
Шрифт:
Игроки поменялись ролями. Внезапно удача покинула Леба, и вместе с ней деньги. Он поднялся из-за стола, пытаясь выйти из игры, «но Хем хотел продолжать и даже пытался пристыдить меня», вспоминал Леб. Этот инцидент изменил расстановку сил. Лебу казалось, будто «тень промелькнула между нами» [318] .
Однако мужчины продолжали общаться, и прежнее восхищение Леба Хемингуэем переросло в слепое обожание. Несмотря на скрытое раздражение и соперничество, Леб «наслаждался его непосредственностью и вкусом к жизни» [319] .
318
«Уж конечно…», «но Хем хотел…» и «тень промелькнула…»: там же, стр. 217.
319
«Наслаждался его…»: там же, стр. 217.
Он особенно восхищался тем, что называл «поразительной способностью дружить» Хемингуэя. Чем больше Леб видел Хемингуэя, тем больше он ему нравился. Эти отношения приобрели такую
Предчувствия насчет Хемингуэя появились по меньшей мере у одного человека – подруги Леба, уроженки Утики Кэтлин Итон Кэннелл, известной как Китти.
320
«Поразительной способностью…»: там же, стр. 215. Об опустевшем Париже: там же, стр. 209.
В 1923 году тридцатитрехлетняя Кэннелл была экспатрианткой, корреспондентом отдела моды и известной всему городу прожигательницей жизни. Кроме того, она была человеком сцены – танцевала, пела и играла профессионально, иногда в пантомимах. Незадолго до того Кэннелл занялась писательством: она считала, будто это хороший отдых от тягот актерской жизни и гораздо менее утомительное занятие, чем пение [321] .
В Париже Кэннелл знала всех, особенно в артистических кругах, следовательно, была настоящей находкой для любого честолюбца колонии. Она помогала Лебу в дни существования журнала «Broom», познакомила его с Фордом Мэдоксом Фордом, управлялась с талантами и рукописями для журнала. Кое-кто считал ее главным мозговым центром этого издания.
321
Десятилетия спустя рекламное бюро Кэннелл утверждало, что в начале своей карьеры она играла в пантомиме, но ни Кэннелл, ни Леб не упоминали об этом в мемуарах того периода. (Источник: «Кэтлин Кэннелл: мода от Парижа до Мейн-стрит, искрометные беседы», пресс-релиз и биография, изд-во Lordly & Dame, исправлено и дополнено.)
«У любовницы редактора, – признавался в письме к другу Малькольм Каули, бывший консультант „Broom“, – вкус лучше, чем у Леба, и, по-моему, он гораздо более выражен» [322] .
Связь Кэннелл и Леба, вероятно, предназначалась для любителей понаблюдать за людьми в кафе «Дом». Как богатый и сорящий деньгами наследник, Леб неизменно привлекал внимание, а Кэннелл, говорили, подвержена вспышкам ревности и явно не собиралась давать им волю только за закрытыми дверями. В то время их отношения находились в состоянии неопределенности: Кэннелл ждала развода с поэтом-имажистом Скипвитом Кэннеллом, и следовательно, принадлежала к влиятельной демографической группе, известной в городе как «алиментная банда» [323] . (Наверное, Париж был популярным местом назначения для тех, кто в ближайшем времени ждал развода, а также не так давно эмансипировался.) Это подвешенное состояние полностью устраивало Леба; он уже успел развестись с женой, которую оставил в Нью-Йорке, и не спешил снова надеть на себя брачные кандалы. С приближением даты рассмотрения во французском суде дела о разводе Кэннелл он стал осторожничать.
322
«У любовницы редактора…» и «более выражен…»: письмо Малькольма Каули к Кеннету Берку, 10 сентября 1922 г., в «Долгое путешествие: избранные письма Малькольма Каули, 1915–1987» (The Long Voyage: Selected Letters of Malcolm Cowley, 1915–1987, ed. Hans Bak, Cambridge: Harvard University Press, 2014), стр. 79.
323
«Алиментная банда»: Джимми Чартерс, «Вот это место: мемуары о Монпарнасе» (Jimmie Charters, This Must Be the Place: Memoirs of Montparnasse, Hugh Ford, ed., New York: Collier Books, 1989), стр. 19.
«Роман с замужней женщиной безопасен», – признавался он [324] .
До тех пор их роман имел некоторое сходство с отношениями церкви и государства. Леб и Кэннелл даже жили в соседних квартирах, разделенные хлипкой стеной. Как и с Хемингуэем, отношения Леба с Кэннелл казались потенциально взрывоопасными.
Леб и Кэннелл начали бывать у Хемингуэя и Хэдли в квартире над лесопилкой; две пары виделись несколько раз в неделю, иногда ужинали вместе, порой играли в теннис. Кэннелл сразу же невзлюбила Хемингуэя.
324
«Роман с…»: Гарольд Леб, «Как это было» (Harold Loeb, The Way It Was, New York: Criterion Books, 1959), стр. 78.
«Я мгновенно поняла, что Эрнест ненадежен и непредсказуем», – позднее утверждала она и добавляла, что заметила «признаки слабости в его запястьях и щиколотках» [325] . Ее озадачивало то, что Леб поклонялся Хемингуэю, как кумиру. «Несомненно, Хема он воспринимает как некий идеал», – полагала она [326] .
Вместе с тем Кэннелл любила и уважала Хэдли, хотя условия жизни Хемингуэев вызывали у нее отвращение. Броская эффектность Кэннелл только подчеркивала нищенский вид Хэдли.
325
«Я мгновенно поняла…» и «признаки слабости…»: Кэтлин Кэннелл, «Сцены с героем», приводится по изданию «Хемингуэй и закат», под ред. Бертрама Д. Сарасона (ed. Bertram D. Sarason, Hemingway and the Sun Set, Washington, D.C.: NCR/Microcard Editions, 1972), стр. 145.
326
«Несомненно, Хема…»: там же, стр. 147.
«Одежда сваливается с нее, – говорила Кэннелл Лебу. – Ей даже на улицу выйти не в чем» [327] . Если Хемингуэю и удавалось окружить свою жизнь над лесопилкой неким ореолом чистого романтизма, то Кэннелл даже не пыталась найти его. Это Хемингуэй виноват в том, что Хэдли ходит в лохмотьях, твердила она, и добавляла, что Хэдли «настоящая дура, если терпит это» [328] . Ведь они живут на деньги Хэдли, указывала Кэннелл, – точнее, то, что от них осталось.
327
«Одежда сваливается…»: Гарольд Леб, «Как это было» (Harold Loeb, The Way It Was, New York: Criterion Books, 1959), стр. 207.
328
«Настоящая дура…»: там же, стр. 207.
Кэннелл буквально превратила Хэдли в любимую игрушку, которую брала с собой, бродя по магазинам и антикварным лавкам. «Все девушки, следящие за модой, коллекционировали серьги», – вспоминала она тренд, который, вероятно, имел такое же отношение к Хэдли, как мода на отстрел сибирских тигров [329] . Все эти прогулки Кэннелл устраивала в том числе и для того, чтобы позлить Хемингуэя. Ей доставляло удовольствие быть «дурным примером для безропотной жены» [330] .
329
«Девушки…»: Кэтлин Кэннелл, «Сцены с героем», приводится по изданию «Хемингуэй и закат», под ред. Бертрама Д. Сарасона (ed. Bertram D. Sarason, Hemingway and the Sun Set, Washington, D.C.: NCR/Microcard Editions, 1972), стр. 145.
330
«Дурным примером…»: Карлос Бейкер, «Эрнест Хемингуэй: история жизни» (Carlos Baker, Ernest Hemingway: A Life Story, New York: Charles Scribner's Sons, 1969), стр. 124.
Только одно качество примиряло Кэннелл с Хемингуэем: он любил кошек. Вскоре она подарила им кота, которого назвали Пушком [331] . Через некоторое время Кэннелл столкнулась в кафе с Хемингуэем, который был явно подавлен.
«У меня лишь одно утешение в жизни», – сообщил он.
Она ждала, что он назовет Хэдли или Бамби, но он произнес: «Моя kitty (киска)» [332] .
Наверное, Хемингуэй просто обыграл ее прозвище, однако Кэннелл явно восприняла это как подтверждение эгоизма и неделикатности, которые усматривала в его характере. Она неоднократно жаловалась на него Лебу весь следующий год, но ее мнение ничего не меняло. В отличие от чувств к Китти привязанность Леба к Хемингуэю была безоговорочной. Вскоре Леб сложил к ногам друга все, что имел, в том числе доступ к влиятельному издателю в Нью-Йорке. Это событие оказалось самым долгожданным. Хемингуэй уже исчерпал издательские возможности Парижа, пора было культивировать знакомства с важными персонами на родине. Вскоре выяснилось, что помощь Леба в наведении мостов практически неоценима.
331
Биограф Бертрам Сарасон сообщал, что десятилетия спустя Кэннелл и Леб препирались по поводу того, откуда взялся кот, причем Леб вспоминал, что они спасли его в Риме, а Кэннелл утверждала, будто он принадлежал ее матери. (Источник: «Хемингуэй и закат», стр. 19.) Хемингуэй увековечил этого кота в образе преданной няньки Бамби, кота Ф. Мура, в «Празднике, который всегда с тобой».
332
«У меня лишь…» и «моя киска»: Кэтлин Кэннелл, «Сцены с героем», приводится по изданию «Хемингуэй и закат», под ред. Бертрама Д. Сарасона (ed. Bertram D. Sarason, Hemingway and the Sun Set, Washington, D.C.: NCR/Microcard Editions, 1972), стр. 148.
Глава 5
Мосты в Нью-Йорк
В каких бы стесненных обстоятельствах ни находились Хемингуэи, им, похоже, всегда хватало денег на Испанию. В мае 1924 года Хемингуэй написал родителям, что они с Хэдли задумали съездить в июне в эту «удивительную и прекрасную страну» [333] . После ловли форели в Пиренеях они намеревались пройти пешком от Памплоны до Сен-Жан-Пье-де-Пора; Хемингуэй надеялся, что их не примут за контрабандистов и не пристрелят [334] . В предвкушении поездки он начал покупать песеты.
333
«Удивительную и прекрасную…»: письмо Эрнеста Хемингуэя семье, ок. 7 мая 1924 г., в «Письмах Эрнеста Хемингуэя, 1923–1925 гг.», том 2, под ред. Альберта Дефацио-третьего, Сандры Спаньер и Роберта У. Трогдона (eds. Albert Defazio III, Sandra Spanier, Robert W. Trogdon, The Letters of Ernest Hemingway, 1923–1925, Volume 2, Cambridge: Cambridge University Press, 2013), стр. 120.
334
Шутки Хемингуэя о контрабандистах в письме к родителям за 26 мая 1924 г. Источник: письмо Эрнеста Хемингуэя Кларенсу и Грейс Холл Хемингуэй, 26 мая 1924 г., в «Письмах Эрнеста Хемингуэя, 1923–1925 гг.», том 2, под ред. Альберта Дефацио-третьего, Сандры Спаньер и Роберта У. Трогдона (eds. Albert Defazio III, Sandra Spanier, Robert W. Trogdon, The Letters of Ernest Hemingway, 1923–1925, Volume 2, Cambridge: Cambridge University Press, 2013), стр. 125.