Вслед за Ремарком
Шрифт:
– Гаишники специально не едут. Думают, что мы тут сами разберемся! – предположил он.
– Если они хорошо знакомы с этими ребятами, то может, и так! – согласился Михалыч.
Гаишники приехали через полтора часа. Их маленький по сравнению с джипом бело-голубой «жигуленок» примчался по встречной полосе, как конек-горбунок, расталкивая замешкавшиеся автомобили и распугивая прохожих. Капитан ГАИ был знаком и Роберту, и Михалычу. Он долго оформлял протокол происшествия, составлял план, разговаривал с «потерпевшими». Трое амбалов со скорбными лицами дружно рассказывали, как они хорошо и спокойно ехали и вдруг услышали сзади жуткий удар. Потом капитан сел в машину Роберта. Они пожали друг другу руки. Капитан был тот самый, который иногда помогал Роберту утрясать дела учеников.
– Ты же понимаешь, они нам подставились! – сказал капитану Михалыч. Он тоже был знаком с ним.
– Я все понимаю, ребята, – задумчиво сказал капитан, – но вы были сзади, значит, это ваша вина!
– Но повреждения на нашей машине не такие, чтобы от удара развалился целый джип. У них все специально было навешено на соплях, чтобы при малейшем столкновении посыпаться, как игрушки.
– Это разбирать надо экспертам, а не мне, – произнес капитан. – Экспертиза, повестки, то да се, суд еще неизвестно как решит, а у этих орангутангов будут, между прочим, ваши адреса. Роберт-то, насколько я знаю, один живет, – капитан со значением взглянул на Михалыча, – а у тебя – семья: жена, дети!
Михалыч при этих словах шумно глотнул воздух.
– Единственное, чем могу помочь – посодействовать, чтобы вы договорились полюбовно на более-менее приемлемых условиях, – продолжал капитан. – Я ведь тоже знаю этих волков, но упечь куда подальше их не могу. Кусаются сильно.
– Они нас специально выслеживали, – сказал Роберт. – Четвертый, самый маленький ростом из всех, работает в нашей школе.
– Угу! – глубокомысленно произнес капитан. – Этот маленький – брат одного из больших. Тогда, ребята, считайте, вы сами у себя чего-то не поделили! Тем более тогда не советую огрызаться. Они могут спалить всю вашу школу.
Он вышел из машины и подошел к джипу.
– Сколько? – спросил он у самого здорового. Тот показал на пальцах внушительную цифру, а потом еще одну, гораздо меньшую.
– Это тебе, – пояснил он.
– Нет уж, – сказал капитан. – Передать – передам, а участвовать не буду. Мои знакомые. Комиссионные убирай и сбавляй цену.
– Ну, тогда… – Здоровый стал соображать.
– Ну чего ты, чего… – вертелся вокруг него маленький заводила. – Их давно пора наказать!
– Отстань! – Здоровый пихнул его локтем, и маленький отлетел, как пушинка. – Ну, если ты не участвуешь, тогда вот так! – Здоровый выкинул на пальцах новую комбинацию цифр.
– Они не потянут! – уверенно сказал капитан. – Кроме того, они тоже крутые мужики. Не надо их совсем обижать.
– Ну вот так! Это последнее слово! – Амбал показал еще одно число, и капитан пошел назад к машине Роберта.
– Вот столько, и это их крайняя цена, – сказал он и повторил перед Михалычем и Робертом комбинацию амбала. Те сидели молча, с трудом осознавая величину контрибуции. – Разъезжаемся, ребята, а то пробка до Кремля скоро дойдет, – скомандовал капитан и пересел в своего бело-голубого горбунка. Сержант, приехавший в машине вместе с капитаном и все это время специально не выходивший на улицу, теперь с деловым видом появился на мостовой и начал с энтузиазмом руководить жезлом, регулируя потоки транспорта.
Амбал подошел к машине Роберта.
– Срок тебе даем пять дней. За деньгами подъедем в школу, – сказал он через стекло, и вскоре темный джип укатил восвояси. Тронулись и Роберт с Михалычем.
– В больницу ехать уже поздно, – сказал Роберт.
– Давай по домам, – отозвался Михалыч, – Галка уже волнуется, наверное!
– Ленцу не говори! – предупредил Роберт. – И поспрашивай у знакомых, может, кому нужны мои «Жигули»? Ты же знаешь, старушка, несмотря на возраст, еще достаточно хороша. И двигатель у меня к ней есть новый, идеально отлаженный.
– Ты за нее много не выручишь. – Михалыч задумчиво разглядывал свои ногти, в которые навсегда въелись машинное масло и смазка.
– Недостающее попытаюсь занять.
– На всю оставшуюся жизнь?
– Посмотрим. Тебя домой?
– Поедем в школу, в гараж, – отозвался Михалыч. – Времени у нас не так много. Машины, чтобы их хорошо продать, должны быть в идеальном состоянии. Сначала займемся «Жигулями», а потом моей «Волгой».
У Роберта, когда до него дошел смысл сказанного Михалычем, вдруг что-то защипало в носу.
– А как же Галка? – спросил он и изо всех сил стал тереть переносицу.
– Мы ей позвоним, – тихо ответил Михалыч. И перемигнувшийся огнями огромный ночной город подтвердил его правоту.
Несколько часов они трудились молча, понимая друг друга и без слов, но уже почти в три часа ночи, когда они заканчивали работу и вытирали ветошью руки, Роберт вдруг высоко поднял голову и спросил с обидой, обращенной неизвестно к кому:
– Но все-таки, Михалыч, ты такой мудрый, знающий… объясни тогда мне, малолетке, что творится на свете? Мы с тобой, Ленц и другие… За что воевали? На что клали жизни? Чтобы вот эта сволота нас сейчас имела вдоль и поперек?
– Мы воевали, потому что так, а не иначе сложилась наша жизнь. У каждого она складывается по-своему, – ответил Михалыч. – Что же касается конкретного сегодняшнего случая – нечего было тогда у церкви их машину под откос пускать. Тоже партизаны хреновы! Неуловимые мстители! Что вы думали, они не поймут, чьих рук это дело?
– А им, значит, нашу машину бить было можно?! – в запале закричал ему в лицо Роберт.
– Тоже нельзя, – пожал плечами Михалыч.
– Так где тогда выход и в чем?
– Откуда я знаю, где выход. Главное, что мы попали во вход. И теперь живем. А другие не дожили. – Михалыч помолчал, бросил в угол тряпку. – Поехали домой, давно пора спать. – Он завел свою «Волгу». – Отвозить мне тебя некогда – будешь ночевать у меня!
Нина и Пульсатилла в маленькой кухоньке на первом этаже старого хрущевского дома пили чай с мятой и вишневым вареньем. В квартире уже было темно. В крошечной спальне дружно сопели во сне Танины дочки: у старшей нос был забит невыплаканными слезами, у младшей же насморк после простуды не проходил с самого сентября. В большой комнате царила полная тишина, и только валявшиеся в совершенно для этого не подходящих местах одежда, учебники и косметика свидетельствовали, что перед сном в квартире бушевали нешуточные страсти. Лишь на кухне горела неяркая уютная лампа, а в кастрюльке варился на завтра бульон – Таня еще умудрялась перед закрытием рынка разжиться косточками по дешевке.
– Вот такие дела! – вздохнула, поставив пустую чашку на стол, Нина. – Спасибо, что ты все-таки пришла ко мне. Я вижу, что и у тебя проблем – выше крыши. Чего это девчонки твои сбесились? Всегда такие послушные были…
– Были… когда спали, – заметила Пульсатилла. – Возраст такой! Ищут себя, не всегда находят. А тут еще им этот Шарль Готье поперек горла встал.
– Шарль? – Нина уже и забыла о его существовании, а он, оказывается, не только существовал, но и был причиной раздора для девочек и Пульсатиллы.
– Я ведь умудрилась в него влюбиться. – Пульсатилла рассказывала об этом так, будто удивлялась самой себе – вот она еще, оказывается, на что способна!
– Что в нем такого особенного? – поразилась Нина и вспомнила вертлявую фигуру Шарля, узкое лицо и невероятно гибкие пальцы без костей, как у скульптур Шемякина.
– Кто знает, почему мы в одного влюбляемся, а в другого нет?! Влюбилась, и все! И была очень этому рада, потому что чувствовала новый прилив сил, желание нравиться, казаться лучше, чем, может быть, есть на самом деле… – Таня будто оправдывалась перед подругой.
– Ну, влюбилась – и прекрасно! – Нина не понимала Таниного надрыва. – А он-то что? И девочки почему возражают? Может, он бы еще тебя вместе с ними в Париж пригласил? Как в кино, которое недавно показывали…
– Ой, не могу! В Париж! – горько захохотала Пульсатилла. – Нужны мы кому-то, русские дуры, чтобы нас в Париж приглашать. Он со мной и здесь-то в ресторан стеснялся ходить. Все норовил или дома отсидеться, или пригласить туда, где попроще! Мордой, я поняла, мы для Парижа не вышли!
– Нормальное у тебя лицо! – обиделась за подругу Нина. – Тут дело не в этом. Ну-ка, давай расскажи!
– Что рассказывать, только душу травить! – Таня горестно подперла щеку рукой. – Завязала я с ним. Вчера объяснились. – Лицо у Пульсатиллы задрожало от пережитой обиды. Она вздохнула, вытерла губы рукой. – Он сказал, что жена к нему приезжает, и за услуги поблагодарил. На словах.
Нина внимательно на нее посмотрела.
– Да не в благодарности дело! Мне от него и евро их поганого не нужно. Я ведь хотела любви!
– Почему это, когда с нами поступают бесчеловечно, мы виним в этом не своих угнетателей, а себя?! – удивилась Нина.
– Угнетателей! – всхлипнула Пульсатилла. – Да я этому угнетателю руки его паршивые была готова целовать! – Она вытерла слезы, – Учись на моих ошибках, пока я жива! – сказала она подруге. – Мы ведь как думаем: если уж мужик нас отметил, нашел и выделил из толпы, так мы ему все отдадим! И душу, и сердце, и котлеты на сковородке, и деньги… Ешь, пей, живи, наслаждайся, только не забывай хотя бы изредка приголубить, поцеловать да ласковое словечко сказать. Это у нас, у нашего с тобой поколения, в крови. Мы средневековые женщины. Мужчина для нас объект поклонения и привязанности в одном лице – и господин, и хозяин, и ребенок, и даже комнатная собачка! Это у молодых уже не так, а на Западе давно не так.
– Неужели там объект поклонения женщина? – удивилась Нина.
– На словах, – жестко сказала Пульсатилла. – А на самом деле никто никому не поклоняется, все живут сами по себе, по установленным приличиями законам, сами получают для себя удовольствия, сами для себя работают, сами для себя отдыхают.
Если что-то или кто-то будет активно этому мешать, вмешиваясь в индивидуальную жизнь, – хоть мужья, хоть дети, хоть жены, значит, человек будет искать средства, чтобы избежать неблагоприятных условий, изменить жизнь так, как ему лично удобнее. Вот и все! Жизнь для удобства без всякой жертвенности!
– Не очень я это понимаю, – вздохнула Нина. – Ведь это значит быть очень одинокими.
– Их это не пугает! А что, лучше, что ты просидела пятнадцать лет за своим Кириллом, а теперь он нашел молодую мерзавку? Они считают – раз сидела, значит, тебе было так нужно, так удобно. А если тебе это было и не нужно, и не удобно, зачем ты сидела?
– Я ведь хотела, чтобы было лучше ему…
– А нечего лезть, куда не просят! – зло объявила Пульсатилла.
– Почему «не просят»? У нас и сам Кирилл, и свекровь – все были «за», чтобы я не работала, занималась хозяйством…
– Свекровь-то понятно – ей меньше хлопот… – усмехнулась Татьяна. – А мужики… да разве можно их слушать? Я убедилась, что нельзя! Надо жить так, как хочется! И чтобы никому не позволять наступать себе на мозоли!
– Ты это давно ли поняла? – Нина налила себе еще чаю. – Помню я, как ты колбасилась со своими сетками, авоськами, кастрюлями; в шесть утра уже вывешивала постиранное белье, в семь кормила завтраком мужа, в восемь тащила в детский садик детей, в половине девятого бежала ко второму уроку сама и плакала, когда в расписание ставили литературу первой! Ты сама-то это помнишь?
– Вот потому я такая и злая, что помню! – сощурила светлые глаза Пульсатилла. – И приезжает тут эта… его жена… «Ах, я давно хотела побывать в вашей столице!»
Нина внимательно посмотрела на подругу. У той слезы стояли в глазах, нос покраснел, волосы распушились вокруг головы одуванчиковым ореолом.
– Ну, поехали мы ее встречать. Он сам попросил. Ему со мной удобно – не заблудишься. Привозит, знакомит. Ведь только два часа назад лежал со мной в постели! «Таня, познакомьтесь, это моя жена!» Протягивает она мне ручонку. У моей младшей девочки толще. Сама ростом метр с кепкой, в беленькой курточке; худенькая, как мальчик; шейка – двумя пальцами можно пережать. Стрижечка, правда, хорошенькая, модненькая, «под горшок» когда-то у нас называлась. Поверь, смотреть больше не на что! А Шарль улыбается, за плечи ее обнял, поцеловал. «Как дела, дорогая?» – спрашивает… А она ему в ответ тоже с улыбочкой: «Дорогой, у меня так мало времени! Я сейчас хочу поехать в Третьяковскую галерею, а на вечер ты купи билеты в Большой театр! Пока же можешь свободно заниматься своими делами!» И ручонкой стала махать: «Такси, такси!» Будто здесь Париж.
Нина фыркнула.
– Представляешь, твой бы Кирилл приехал из командировки, а ты бы его погнала в Большой театр?
– Он бы подумал, что я сумасшедшая…
Таня вздохнула:
– Вот то-то и оно. Но слушай дальше. Мне мой и говорит…
– Какой же он твой? Он же французский, – удивилась Нина.
– В том и беда, что у нас все мужики через два дня становятся «наши». А иногда и сразу, как с ними переспим. И начинается: «Ты поел?», «Ты поспал?», «Как ты себя чувствуешь? Голова не болит? Выпей таблеточку!»
Подруги помолчали.
– И попробуй потом оторви от сердца этого человека, если заботился о нем больше, чем о себе. Тут собаку бродячую два дня покормишь – и все! Считай – твоя!
Нина вспомнила о коричневой собачонке, живущей во дворе автошколы, и о том, что она не кормила ее уже несколько дней.
– Про собаку ты точно подметила.
– Ну вот, француженка испарилась, а Шарль мне и говорит с таким видом, будто он по меньшей мере хочет устроить заговор: «Таня, пока моя жена будет в музее, вы не поможете мне в одном секретном деле?» Я улыбаюсь, говорю: «Охотно!» – а сама думаю, что он для того, чтобы исправить неприятное впечатление, произведенное приездом жены, хочет пригласить меня куда-нибудь: или перекусить, или, быть может, даже на его конспиративную квартиру… Судя по всему, жене он забронировал номер в гостинице. Ну а мне ведь только ласковое слово и нужно: скажи он мне, что жена – это так, для проформы, но что на самом деле он любит меня, так мне этого бы и хватило, чтобы ждать его всю оставшуюся жизнь. Не тут-то было! Он пригласил меня в магазин: помочь выбрать для супруги подарок. Так сказать, сюрприз! Ладно. Едем мы в магазин, я ему даю деловые советы, будто я секретарша на зарплате, а сама думаю: «Ну хоть мне-то какой-нибудь пустячок на память обломится?»
– Обломился? – спросила Нина, хотя уже подозревала развязку.