Встречи на Сретенке
Шрифт:
– Очень занятно, - пробурчал Сергей.
– Надо было сразу гнать в шею. Закуривай и успокойся, - он дал Володьке папиросу и спички.
Володька откинулся на спинку скамейки и облегченно вздохнул.
– А если бы ты был под Кокошкином?
– спросил Сергей.
– Что тогда?
– Не знаю...
– пробормотал.
– Не знаю...
– Ну, ладно, инцидент, как говорится, исчерпан, - сказал Сергей.
– Что ты думаешь о войне на востоке?
– Чего думать? Выиграем.
– Несомненно. К тому же американцы такой сюрпризик выдали.
– Сергей ждал продолжения разговора, глядя на Володьку, но тот был занят своими мыслями, промычал что-то, поднялся.
– Ты вообще понимаешь, что это значит?
– спросил Сергей.
– Это же...
– Да, понимаю, - прервал его Володька.
– Для меня самое важное, чтоб наших меньше побило... Ну, пошли?
– Нет, ни черта ты не понимаешь!
– возмутился Сергей.
– Они же такую дубинку нам показали!
– Ну и что? Скоро и у нас будет. Звони, Сергей.
– Он протянул ему руку.
– Будет, но сколько потребуется сил, средств. Нам хозяйство восстанавливать надо, а тут придется...
– Он взмахнул рукой и уставился на Володьку.
Тот пожал плечами и протянул руку - он как-то еще не мог вникнуть в сказанное Сергеем. Это после Володька задумается серьез о том страшном, что вошло в мир с атомной бомбой.
Дома Володьку ждал Витька-"бульдог" в новенькой форме, при медалях, очень возмужавший. Он вскочил, бросился к Володьке с объятиями. Не было уже в нем прежней застенчивости и почтительности к старшему по возрасту, как при встрече в сорок втором.
– Отпустили меня, Володь... Прямо из госпиталя. Дали отпуск на три месяца, но, конечно, демобилизуют. Так что отвоевались мы. С победой, Володь!
– С победой, - улыбнулся Володька.
– А что с Шуркой?
– Живой он, Володь! Мы всю войну с ним переписывались... Ты видишь, сержант я. Училище-то не дали закончить, через три месяца сержантами на фронт отправили. А Шурка - старший лейтенант. Наверно, в армии останется.
– Ну а ты куда?
– Как куда? На завод. Я уже заходил к ребятам. Все новые, конечно, но мастер тот же, обрадовался мне: "Поработаем теперь, Витек!" Слушай, Володь, а как здорово, что больше над нами ни самолетов, ни снарядов, ни мин, ни пуль... Считай, словно заново родились и впереди вся жизнь.
– Витя, пока еще трудно будет жить, - сказала Володькина мать.
– Чего трудного-то?
– даже удивился Витька.
– Ну, голодновато малость, так нам к этому не привыкать. Правда, Володь?
– Конечно, - еще раз улыбнулся Володька, глядя на загорелого крепкого Витьку, прозванного "бульдогом", а если по-ласковому - "бульдожкой" за курносый нос, большой рот и выдвинутую нижнюю челюсть.
– Надо сетку волейбольную раздобыть, повесить и опять, как раньше...
– Он споткнулся, замолк, скользнув взглядом по Володькиной руке.
– О ком еще знаешь с нашего двора?
– спросил Володька.
– Колька Кирюшин вернулся. Правая рука ранена, нерв поврежден, ну... а об остальных ты еще в сорок втором узнал... Опустел наш двор, конечно. Наверно, везде так...
– погрустнел Витька.
Володькина мать принесла чайник и стала разливать чай...
Они помолчали недолго, потом Витька спросил:
– Ксения Николаевна, вы картошку-то посадили?
– Нет, Витя...
– А моя мать много посадила... Осенью тогда поделимся с вами.
– Спасибо, Витя.
– Я же работать через три месяца пойду, начну зарабатывать... Как ты, Володь, думаешь, скоро карточки отменят?
– Вот уж не знаю...
– развел руками Володька.
– Как отменят, так и жизнь сразу наладится...
– После небольшой паузы Витька опять вернулся к волейбольной сетке.
– У кого-нибудь она хранится, наверно, надо разузнать.
– Не будет того волейбола, Витька, кому играть-то?
– Вернутся еще... Не может же быть, чтобы...
– он умолк.
Володька понимал его желание возродить дворовый волейбол, вернуть ушедшее детство, от которого оторвала война - безжалостно и сразу, как и всех его сверстников.
– Я приехала, - сказала Тоня в телефонную трубку и, пока ошарашенный неожиданностью Володька собирался с мыслями, спросила: - Ты придешь?
– Конечно. Когда? Могу хоть сейчас.
– Приезжай сейчас, - спокойно согласилась она и повесила трубку.
И Володька помчался... Почти всю дорогу до Самотеки он бежал. Хотел было вскочить в подошедший как раз троллейбус, но, вспомнив, что шелестят у него в кармане денежки, бросился в коммерческий магазин и, растолкав очередь, схватил коробку шоколадных конфет за триста рублей. Бесконечно долго и страшно медленно тянулся набитый людьми троллейбус, у него лопалось терпение, и от Зубовской он опять бежал с колотящимся сердцем, пока вдруг непонятная робость не сковала его. Он приостановился, закурил и уже шагом дошел до Тониного дома. У ее двери помедлил, ощущая сухость во рту и глупое волнение. Наконец, обозлившись на себя, резко нажал кнопку звонка и тотчас услышал дробь Тониных шажков.
Дверь открылась, и перед ним стояла Тоня - статная, с высоко поднятой головой, показавшаяся ему очень высокой, почти вровень с ним, какая-то другая. Не та, что в сорок втором. Повзрослевшая и похорошевшая. Она не бросилась к нему, как прежде, а стояла неподвижно, пристально глядя на него.
– Здравствуй, Володька, - наконец сказала она не холодно, но как-то бесстрастно.
– Проходи.
Наверно, надо было подойти к ней, обнять после трехлетней разлуки, поцеловать, но Володьку что-то удержало: то ли какая-то напряженность в Тонином облике, то ли бесстрастность ее приветствия. И он прошел в коридор, потом в комнату, которая, несмотря на то, что в ней ничего не изменилось, показалась незнакомой и чужой.
– Садись, - предложила она.
Володька сел, торопливо достал мятую пачку, вырвал из нее зубами папироску и закурил. Тоня села напротив.
– Да, вот...
– протянул он коробку конфет.
Она небрежно положила ее на стол и еще раз оглядела Володьку.
– Ну, рассказывай...
– О чем, Тоня?
– Обо всем... Начни с того, почему почти полгода не писал, а когда начал, то это были какие-то маловразумительные письма. Я ничего не могла понять. Она достала пачку американских сигарет и закурила.