Встретимся через 500 лет!
Шрифт:
– Я имел в виду Катэра. Насколько я знаю, он был мужем мадам Пелльтан.
– Послушайте, господин Жеглов, вы согласились расследовать все это, вот и расследуйте!
– вскипел профессор, фразы его вылетали как ошметки грязевого вулкана.
– Я сообщил вам все, что знаю. Сегодня у меня напряженный день, с вами я могу многое не успеть, это скажется на самочувствии, по меньшей мере, пяти пациентов. Заберите вашу голову, ей место в морге, может быть, мы ее сумеем…
Профессор осекся. Глеб понял, что тот едва что-то тайное не выболтал.
– Пришить?
– умышленно рассеял он мгновенный испуг Перена.
– Нет, найти на фрагментах трупа ДНК маньяка. Расчленяя тело он мог порезаться.
– Ищите, - сказал Жеглов, забирая голову.
– Хотя, мне думается, вы ничего не найдете.
– Надеюсь, наша генетическая неудача будет компенсирована вашей детективной. А голову оставьте, я распоряжусь насчет нее.
Пожав плечами, Глеб вернул голову на стол профессора. Покинул он кабинет, насвистывая арию головы Руслана из оперы Даргомыжского.
Оставшись один, профессор нажал кнопку звонка и вперил усталый взгляд в тускло-медное лицо Мартена Делу.
– А в самом деле, кто тебя расчленил?
– спросил он, не найдя прежней мужской приятности в чертах запомнившегося ему пациента.
– Не скажешь, знаю…
Вошла старшая медсестра Катрин Вюрмсер.
– Вы вызывали меня, профессор, - сказала она, став в верноподданническую стойку.
– Придумайте что-нибудь с Сандраром. Пусть копает только на Кроличьей Поляне и в непосредственной близости от нее.
– Хорошо, господин Перен.
– Нет, ничего не придумываете. Передайте ему через… через Жерфаньона, что по моему мнению, а также мнению доктора Мейера, им, Сандраром, обнаружена сцена ритуального убийства, совершенного на месте сокрытия волшебной чаши Грааля. Другой человек, скажем, Жюльен Пирар, пусть скажет ему, что человек, вне всякого сомнения, убит и расчленен соумышленником, не пожелавшим делиться найденными сокровищами. Для укрепления довода прошу закопать в неоконченном раскопе Сандрара вот это.
Профессор достал из центрального ящика стола несколько древних монет, изъеденных временем. Положив их на край стола, ближний к старшей медсестре, он придвинул к себе стопку историй болезни, и ушел в них без остатка.
…В фойе Глеб увидел Шарапова. Тот сидел на диване, делая вид, что внимательно читает книгу с раскладки расхожей литературы, а не поджидает запропастившегося напарника. Усевшись рядом, Жеглов вяло рассказал другу о находке на Кроличьей поляне и последующем визите к профессору.
– Я думаю, версия профессора о том, как Делу очутился на Кроличьей поляне, вполне правдоподобна, - сказал Луи де Маар, подумав.
– А кто расчленил?
– В нашем заведении полно сумасшедших. Кстати Перен некорректно отверг кандидатуру Каналя…
– Почему это?
– Каждому известно, что Каналь тырит одежду у пациентов с тем, чтобы ее распороть и сшить заново…
– Ты думаешь, Каналь украл и расчленил труп Мартена Делу с тем, чтобы сшить его заново??
– Ты ведь почти уже поверил в это Глеб…
– Да, почти поверил, здесь это легко. Знаешь, пойду-ка я прогуляюсь за ворота, подумаю над всем этим.
– Один пойдешь?
– Да, Володя, ты уж извини.
– Пациентам запрещено ходить далеко. Можно только до поселка и кладбища.
– А я до поселка и пойду. Ну, может быть, поднимусь еще к подножью Апекса. Самовольно.
– Ну, тогда до обеда?
– До обеда, Володя, до обеда, - встал Жеглов.
Поднявшись следом, Шарапов пожал ему крепко руку и двинулся к себе валяться на диване.
17. Антимираж
Было солнечно, снег на склоне таял с охоткой, и шлось с охоткой. Выйдя за ворота, Жеглов прошел поселок, никого не встретив. Это удивило - поселок без детишек? Странно. Стало грустно - жизнь без детей обрывается с лучшей стороны, и он решил подняться повыше, чтобы взглянуть на нее свысока. Один ботаник, хороший друг, как-то говорил ему, что на все надо стараться смотреть свысока. Только так можно остаться человеком, и просто остаться, потому что когда ты приближаешь сердце к сердцу, то видишь то, чего видеть не следует. Видишь человеческую слабость, эклектику сознания, зоологические чувства, жадность до признания всего этого ближними. А станешь подальше, да повыше, все как-то обобщается до средней температуры и становится вполне приемлемым.
Он шел вверх по скалистой гривке, шел оглядываясь. Чем выше он поднимался, тем больше санаторий становился похожим на игрушечный. Светло-коричневые черепичные крыши, резные башенки Эльсинора, обнаженные деревья и обнаженные статуи, яркая зелень сосен, клумбы, почерневшие от тоски по цветам, и трава, изо всех сил старавшаяся позеленеть, даже жесткая кладбищенская щетина, вызывали у него теплые чувства, грели простой человеческой природой, желающей лучшего.
Вот и снежная линия... Он с удовольствием пошел по уступчивому снегу, пошел, оборачиваясь, потому что тот ботаник как-то раз вещал ему, в очередной раз обомлевшему от жизни:
– Когда трудно, иди по снегу, по снежной целине, иди и смотри – ты оставляешь следы, и, значит, жив и все еще идешь. Идущий человек оставляет следы, остановившийся – ничего не оставляет и ни от чего не может уйти...
– А если лето?
– спросил тогда Жеглов.
– И снега нет?
– Когда лето, я иду в лес и ломаю веточки, - признался ботаник.
– Сломаешь со вкусом пару-тройку хрустких еловых веточек, и начинаешь верить, что способен переломить и другое. В том числе и то, что заводит в сумрачный лес.