Второй Шанс
Шрифт:
— Кто тебе сказал-то, что она крестьянкой была?
— А что, нет?
— Нет. Дочка купеческая. Ее отец с матерью потом из города уехали. Она у них единственная была, вот и учили всему. Я-то сам давно навострился буквы разбирать… у меня, знаешь ли, отца богатого не случилось, так что — либо учиться хоть чему-то, либо в вышибалы трактирные…
Он говорил так спокойно, что мне почему-то стало страшно.
— Я там, в этой части, бился-бился, чтобы меня в Арос перевели. К ней поближе. А тут эти письма, значит. Ну что я сделаю-то? Держать ее? А кто я ей, чтоб держать? Значит, так любила. Потом друг один старый
— Зачем же ты тогда?..
— Не удержался. Как ветер смеется, знаешь? Вот и надо мной посмеялся: дня не прошло, как я о ее смерти узнал, и тут на мое прошение о переводе ответ пришел. Утвердили… Я-то, конечно, на попятную, просил меня хоть куда, неважно, только бы оттуда, но… И тут, значит, пили мы. Ну, праздник, понимаешь? А мы-то не стража, чтобы в праздник мостовую пятками чесать… И тут он. Угощает всех… Капитан ведь.
— Ага, и покоя от него никому не было, да?
— Не больше, чем от многих солдат из простых. Куролесил, конечно, знатно, по чину. От него та беда была, что ему слово против все сказать боялись из-за дядюшки – не то, что простым. Ты думаешь, иные солдаты до баб меньше охочи? Или кулаки почесать?
— Странный ты, — возмутилась я. – Почему ты так о нем говоришь? Как будто защищаешь!
— Я не странный. У меня просто времени подумать в камере хватило. Сначала, конечно, я себя кругом правым считал. А потом что-то мыслишка мелькнула, что не так все просто. Ну, обозвал он ее шлюхой при мне, да? А как бабу назвать, которая при живом женихе к другому в койку пошла? Сволочь он, конечно. Не оправдываю я его. Но она-то свой выбор сама сделала! А тогда я не думал. Вообще. Просто встал, сказал ему заткнуться. Потом в зубы. Потом нож. Бил – не думал. Одним движением, как рука пошла. От уха до уха… и ушел. Руки в крови… И так и не думал ни о чем. Кровавый туман перед глазами… Как волк. Сначала из города. Стену перелез… я же раньше… — он запнулся, — да неважно… И ушел. В одной рубахе, как был. И с ножом. Как не замерз насмерть, не знаю. Сколько-то дней плутал… не считал. Потом в снег зарылся, чтоб не окочуриться совсем. Очухался уже тогда, когда бить начали, — Святоша закончил говорить уже почти монотонно и глядя перед собой в пустоту. В его глазах словно потушили свет. Тогда я и заметила, что они были совершенно серыми. Как иней или седина, с темными ободками.
— Как же ты себе ноги не отморозил? – удивилась я, хотя чувствовала – ему не очень-то важно, слушаю я его или нет. – Ты ж босой был.
— Сначала – нет, — мрачно сказал Святоша. – Сапоги с меня уже потом стащили. То ли хотели помучить, то ли просто глянулись кому. Неплохие были. Да и вообще-то мне холод нипочем, долго терпеть могу. Поэтому и хотел на севере поселиться.
— Вот оно как… Слушай, а сколько ты уже зим видел?
Святоша удивленно глянул на меня:
— С чего это такой вопрос? Двадцать шесть. А что?
— Да просто мне тут подумалось, — полусонно сказала я, — что одна эта зима всех предыдущих тебе стоит.
Он прыснул:
— Спи. Шутница…
Я не видела в этом ничего смешного, но мои глаза уже и впрямь закрывались.
Из плена серых, но тревожных снов меня вырвал тычок под ребра. Мои веки все еще были тяжелы. За окном была глубокая ночь.
Меня толкнули еще раз. Я оторвала голову от стола и услышала обеспокоенный шепот Святоши:
— Просыпайся, тревога! Ну!
— Что случилось? — зевая, спросила я.
— Сама посмотри. Да не на меня, в окно!
В колючей, липнущей к окну пурге зияли желтые пятна масляных фонарей и раздавались чьи-то грубые голоса. Вот кто-то прошел совсем близко к окну, и я различила гербовую накидку Ароса. Этой нехитрой картины оказалось достаточно, чтобы разом согнать с меня всякий намек на сонливость.
— Догнали, — выдохнула я.
— Ага, — кивнул Святоша как-то обреченно. — Чай, не на крестьянских кобылках скакали. Князь Гельхельм скакунов с Нижних Лугов заказывает, где уж тут удрать...
— Что будем делать?
Брови Святоши сошлись в один угол, сделав его лицо почти старым.
— Ну, я же сказал. Забыла?
В дверь таверны забухали кулаком. Час был поздний, хозяин уже заложил вход массивной перекладиной. Шумела пурга, шумели за окном ночные гости, ржали лошади…
— Ты вот сейчас сидишь тут очень тихо, — продолжал Святоша, понизив голос до шепота. – Даже не шевелишься, ясно?
— И что?
— И просто смотришь, что будет. Ну, повтори, что я сказал!
— Что?..
— Что ты сидишь… и… ну?
Подошедший к двери хозяин отлетел, когда она сорвалась с петель, не выдержав пурги и грубой силы. Ноги в тяжелых сапогах ступили на скрипучие половицы, в тусклом свете блеснули алебарды. Святоша одним прыжком оказался у стойки, схватил воткнутый в столешницу нож и кинулся на вошедших, точно горная кошка.
А они уж точно не ожидали такого натиска. Короткий, радостный блеск стали, дикий крик, поток крови из чьего-то лица… Порывистый перехват алебарды у падающего тела, отскок назад, медленный блик на остром металле, направленный против смятенных, недоуменных, на шаг отступивших врагов.
Я зажала себе рот обеими руками, когда на меня неожиданно обрушилось осознание того, что Святоша имел в виду. И того, что он это серьезно. Вопреки его приказанию не двигаться, я оглянулась на окно. Отряд был невелик, насколько я могла судить.
— Сдавайся! — гулко рявкнул кто-то. – Именем князя Гельхельма Аросского!
— Зачем? – спокойно спросил Святоша. – Вы меня все равно убьете. Да и я никуда не бегу, видите? Подходите, берите! Ну!
На лицах стражников, обрамленных поблескивающими койфами, проступило некоторое уважение. Тот, кто призывал его сдаться, был явно чином повыше, судя по шлему.
— Слушай, парень, — сказал он. – Ну не надо, а? Ты же сам знаешь, что умрешь. А я тебя видел в деле, и знаю, что голыми руками мы тебя тоже не возьмем. Ну, чем мы-то провинились? Мы враги тебе, что ли? Мы только дело свое делаем. Зачем тебе эта кровь на руках? Не дури.
Лицо Святоши дрогнуло, и он усмехнулся.
— Дядя Гимбальт, ты, что ли? Тебя по мою душу послали?
Стражник вздохнул и стащил шлем.
— Я. Князь-то не дурак. Если ты за неделю в горах не скопытился, значит, второй раз ошибок повторять не станешь, и мелюзга тебя не словит. А за родную кровь он отомстить хочет. Сдавайся, парень. Не грязни душу.