Я люблю тебя, Калькутта!
Шрифт:
На сцене появилось несколько студентов. Один объявил, что полиция все еще пе дала разрешения на проведение вечера, но вот-вот даст, и предложил пока послушать музыку. Другой заиграл на аккордеоне старый добрый «Сент-Луис блюз», от которого сходило с ума наше поколение в 50-е годы. Потом пошли под фисгармонию песни Тагора. Похоже было, что плакали наши денежки.
И вдруг что-то изменилось, видимо, кто-то догадался, дать полиции бакшиш — и разрешение было получено. На сцену высыпали музыканты, да и публики заметно прибавилось. И началось!
Одна за другой выходили на сцену элегантнейшие шлюхи Бомбея и Калькутты — демонстрировали свои прелести, исполняли «танец живота», постепенно подбирались к стриптизу, снимая то одно, то другое и как бы выжидая реакции полицейского у входа Свободных мест уже не было, в зале стояла банная духота, и фены с нею не справлялись. Атмосфера накалялась, рев нескольких сотен распаленных самцов сотрясал стены, номера становились все более откровенными, а наиболее буйные ребята уже пытались взобраться на сцену. Запомнилось, как девица, подбоченясь, стоит у самого края сцены и курит. И время от времени протягивает сигарету вниз, совсем уже осатаневшему парню в сикхском тюрбане, а он каким-то кошачьим, гибким движением подпрыгивает, пытаясь схватить сигарету. Все более зловещим становилось веселье, и трудно было судить, чем все кончится. Мы почли за благо уйти.
Парк-стрит была пустынна. Хотелось хлопьев снега, рождественского морозца. А на нас дышала бенгальская ночь — темная, холодно-влажная, чужая.
31 декабря (ночь). Когда новогодний банкет в торгпредстве выдохся и во дворе стали крутить «новинку» — сразу две серии «Романса о влюбленных», я тихонько выбрался с опостылевшего двора и решил пройтись немного по Чоуринги, ее переулкам. Стоял густой, холодный туман, знакомые улицы становились «остраненными», непохожими, и я брел, удивляясь превращениям зимней Калькутты. В окнах домов тускло, вполнакала, светили лампочки, освещая голые, осклизлые степы, из черных провалов подъездов несло погребной затхлостью. В дверных проемах лачуг мигали огоньки костерков. Из тумана выныривали сгорбленные тени и снова уходили в туман.
Поздний вечер.
Пустеет улица.
Один бродяга
Сутулится,
Да свищет ветер…
И фонари светили тускло, туманными шарами. Под одним, привалившись спиной, стояла жалкая, продрогшая проститутка.
Калькутта — большой порт, и представительниц древнейшей профессии здесь много. Но, боже мой, как непохожи на «жриц любви» эти замордованные существа, мешки костей и немощной плоти, закутанные и грязное тряпье, голодные и отчаявшиеся! Кто польстится на них, разве что матрос-забулдыга?
Тем вечером, уходя в кривые, промозглые улицы Калькутты, я вспоминал увиденное за девять месяцев — глаза бежавших от голода на калькуттский асфальт, рев толпы, блокирующей местный парламент, молодых ребят, вскидывающих кулаки в рот-фронтовском приветствии, дворцы и лачуги, богатство и нищету. И понял, почему без конца повторяю строки Блока, Некрасова, Мандельштама, почему так близок мне бывает этот огромный, мучительный город, что он напоминает. Ну конечно, Ленинград-Петербург, город Достоевского и Блока, с его дворами-колодцами (сам жил в одном из них), облупившейся штукатуркой некогда надменных дворцов, грязными, пропахшими кошками подъездами, черной водой каналов. Атмосфера старого Петербурга жива не только в городе на Неве, но и здесь, в чужом, англо-индийском городе на реке Хугли. На его грязных тротуарах, в гнилых лачугах и притонах и сегодня разыгрываются драмы, достойные пера Достоевского: идут на панель Сонечки Мармеладовы, маются униженные и оскорбленные, мерзнут на ветру бездомные дети, и вывихнутая злоба Раскольникова мутит мозги бедному студенту, ворочающемуся на своей циновке…
«Чуть мигают фонари, пустыня и безлюдье; только на нескольких перекрестках словно вихрь проносит пьяное веселье, хохот, красные юбки; сквозь непроглядную ночную вьюгу женщины в красном пронесли шумную радость, не знавшую, где найти приют. Но больная, увечная их радость скалит зубы и машет красным тряпьем; улыбаются румяные лица с подмалеванными опрокинутыми глазами, в которых отразился пьяный приплясывающий мертвец — город…» (Александр Блок).
1975
2 января. Продолжаю записи, сделанные в прошлом году.
Калькутта интересна еще и тем, что здесь сохранились остатки викторианской эпохи, которых не найдешь в самой Англии. Но… в Англии я не был, а в Ленинграде жил, люблю его во всех ипостасях и могу сравнивать.
Князь А. Салтыков пишет:
«Мы бросили якорь перед Калькуттой. С первого взгляда город похож на Петербург: река, широкая, как Нева, ряды европейских зданий с большими промежутками, низменная местность и целый лес мачт. Ma che colora, che sudata (Но какая жара, какая духота)».
Схожи эти города не только во внешних деталях, схожа их судьба. Петр I основал свою столицу в 1703 году фортом на Заячьем острове; форт, с которого началась Калькутта, возник в 1690-м — раньше на 13 лет. И пусть Петербург был основан «своим» царем на «своей» земле, а Калькутта — чужими солдатами на чужой земле, в обоих случаях — и через «окно в Европу» и через «ворота в Индию» лез один и тот же нахрапистый гость — европейский капитализм. У нас к новым порядкам приобщали «родной» царской дубинкой, плахами и топорами, у индийцев — «чужими» мушкетами и виселицами. Оба крупнейших в своих странах порта были одновременно и столицами, и оба потеряли свой статус. И Петербург, и Калькутта славились своими радикальными традициями, были центрами рабочего и революционного движения. В Петербурге взлетали в воздух от бомб народовольцев кареты царей и высших сановников, в Калькутте бомбы националистов рвали в клочья английских губернаторов и полицейских. И шли на виселицы революционеры в английской Калькутте и русском Петербурге. Нигде не следили за русской революцией 1905–1907 годов так внимательно, как здесь, в Бенгалии, беря на заметку все ее достижения и просчеты. Никто еще не занимался вопросом: а не смыкалась ли каким-то образом деятельность русских борцов против самодержавия и индийских борцов за независимость?[11] Вспоминаю слова молодого поэта: «Если в Индии будет революция, она начнется в Калькутте».
4 января. Скопилась уже целая папка вырезок и выписок по истории Калькутты. Чтобы оживить эту груду бумаги, я решил сегодняшний день, первую субботу нового года, посвятить поискам могилы основателя города Джоба Чарнока[12].
Впрочем, оказалось, что никаких особых изысканий не требуется. В первом же путеводителе был найден точный адрес: двор церкви св. Джона на площади Дальхаузи.
И вот я на самой знаменитой, самой красивой и фешенебельной площади Калькутты. Какие великолепные здания формируют ee! С севера — огромное красно-белое, в псевдоклассическом, вроде Моссовета, стиле здание «Дома писцов», одно из старейших в городе. Оно было построено в конце 70-х годов XVIII века как офис для писцов и младших служащих Ост-Индской компании и прославилось как место пьяных оргий и скандалов, которые устраивали каждую ночь его обитатели. По свидетельству современников, каждый писец употреблял в те времена не менее четырех бутылок вина в день (для дам был установлен предел — одна бутылка). Начальство «гуляло», конечно, несравненно масштабнее. Теперь здесь размещается секретариат правительства штата Западная Бенгалия. Это здание и берут в осаду рабочие и студенты во время своих многотысячных маршей. Пьяных оргий здесь не бывает, зато вовсю бушуют оргии бумажно-бюрократические. Бумаг скопляются тонны, они теряются, гибнут от влаги, их жрут крысы. В «Амрита Базар Патрика» я прочел забавную цифру: здание секретариата обслуживают около сотни котов, но, увы, не могут справиться с нахальными грызунами.
Ныне правительству штата стало тесно в старинном здании, украшенном ионической колоннадой и статуями Науки, Сельского хозяйства, Коммерции и Правосудия, и оно возвело для себя «Новый секретариат» в квартале отсюда, на углу Хейстингс-стрит, — 14-этажный, из стекла и металла.
На северо-западном углу высится экстравагантное здание с ребристым куполом серебристого цвета; фасад его, выходящий на площадь, — полукруглый и украшен коринфской колоннадой, наверху — огромные часы. Внутрь ведут большие полукруглые ступени. Это Главпочтамт, построенный Уолтером Гранвиллем в 1864–1868 годы.