Япония, японцы и японоведы

Латышев Игорь Александрович

Свою задачу при освещении семейной жизни японцев я видел в том, чтобы избегать преднамеренного соревнования с талантливой беллетристикой Овчинникова, в которой удачно и умело сочетались личные журналистские наблюдения автора с суждениями и образами, заимствованными из произведений Рут Бенедикт, Лавкадио Хёрна и других зарубежных знатоков особенностей национального быта японцев. В таком соревновании я наверняка бы проиграл. Поэтому свою книгу я задумал не как захватывающее чтиво, а как обычное скучноватое научное исследование, ценность которого должна быть не в литературном мастерстве, а в достоверности содержавшихся в нем фактов. Основой ее должны были стать новейшие исследования японских социологов, данные официальной статистики, а также газетная информация, накопленная мною за пять лет пребывания в Токио.

Написание этой работы увлекло меня именно потому, что я на каждом шагу делал маленькие открытия, проливавшие свет на тайны взаимоотношений японских женихов и невест, мужей и жен, детей и родителей, а также на резкие перемены в семейном быту японцев, на духовный разрыв между японцами старого и нового поколений. По мере написания отдельных разделов рукописи я направлял их в различные академические журналы, и редакции этих журналов

охотно их принимали, поскольку освещавшиеся в этих рукописях вопросы ранее в советских публикациях не затрагивались. В первой половине 80-х годов мои статьи о семейном быте японцев были опубликованы в ежегоднике "Япония", а также в журналах "Народы Азии и Африки", "Азия и Африка сегодня" и "Социологические исследования".

Ну а книга "Семейная жизнь японцев" вышла в свет лишь в 1985 году как раз накануне моего 60-летия. Поэтому многие из тех, кто пришел в институтскую столовую в тот майский день, когда там был устроен банкет по случаю моего юбилея, получили от меня на память эту книгу. В дальнейшем я слышал об этой книге похвальные отзывы от таких уважаемых мною японоведов как С. Арутюнов, Б. Поспелов, В. Алпатов и другие.

В первой половине 80-х годов приходилось мне как заведующему отделом заниматься и кадровыми вопросами с учетом того, что по различным причинам некоторые из сотрудников выбывали из списков отдела. Умер, в частности, давний работник института скромный человек Игорь Константинович Державин автор добротной книги "Сока Гаккай - Комэйто". Умер Петр Павлович Топеха один из видных японоведов второго поколения, самый авторитетный знаток проблем послевоенного рабочего и социалистического движения. Выбыли из отдела по разным причинам О. Н. Новиков, И. В. Ильина, К. О. Саркисов. Чтобы восполнить эти утраты, приходилось искать людей, склонных к научной работе, среди молодых специалистов из числа выпускников московских востоковедных учебных заведений. В отделе в качестве аспирантов и научно-технических сотрудников появились в те годы Валерий Власов - сын Виктора Алексеевича Власова,- решивший идти по стопам отца, выпускник ИСАА Вадим Широков, проявивший интерес к истории Японии, Николай Шевченко, занявшийся японо-американскими отношениями, Наталия Денисова, дочь моего друга дипломата В. В. Денисова, и политолог-специалист по проблемам общественного мнения Олег Аболин. Не все из перечисленных выше молодых людей оправдали мои надежды. Для некоторых научная работа пришлась не по вкусу, и в последующие годы они покинули институт. В частности, Власов и Широков направились на длительную практическую работу в Японию.

По причине другого порядка покинул институт О. Аболин. Отклонившись в сторону от японоведческих дел, он взялся за написание критического памфлета по поводу положения дел в руководящих инстанциях Советского Союза, отмечая, в частности, неспособность стариков-маразматиков из числа членов Политбюро ЦК КПСС быстро и правильно решать важнейшие вопросы государственного масштаба. Свои критические заметки на упомянутую тему он довольно неосмотрительно показал одной из знакомых ему девиц, надеясь, видимо, впечатлить ее своими неординарными мыслями. Однако шустрая девица отреагировала иначе и отнесла записки своего ухажера в какие-то учреждения, связанные с КГБ. Там, естественно, делу дали ход: сигнал поступил оттуда в институт. "Вопрос" обсуждался затем на расширенном совместном заседании дирекции и парткома, причем руководители заседания не преминули упрекнуть и меня, и парторга отдела М. И. Крупянко в недостаточном знании "опасных мыслей" сотрудников отдела. Пришлось мне поэтому на том же заседании информировать присутствовавших о том, что ни руководство, ни партийная организация отдела не имела ни малейшего представления об увлечениях Аболина критикой деятельности советского руководства, и что никто в отделе его записок не читал и не видел. И я, и выступивший затем М. И. Крупянко подчеркнули, что в своих высказываниях в отделе Аболин был всегда корректен и никогда не допускал каких-либо антиправительственных заявлений. В то же время, как полагалось в таких случаях, мы с Крупянко оба с сожалением признали наличие пробелов в идеологической работе отдела Японии и пообещали присутствовавшим обсудить вопрос в коллективе научных сотрудников отдела. А дня через два Примаков пригласил в свой кабинет меня и Аболина и в довольно спокойной, вежливой форме предложил последнему покинуть институт и найти работу в каком-либо ином месте. На этом история с Аболиным и закончилась: продолжил ли он свои японоведческие изыскания - мне неизвестно.

"Казус с Аболиным" оставил горький осадок в настроениях сотрудников отдела. Никто из них, естественно, не осуждал в душе критические заметки Аболина по поводу кремлевских старцев, ибо всем было ясно, что им давно пора удалится на пенсию. Никто не видел тем более никакой угрозы советской власти в пристрастии Аболина к тайным записям своих критических мыслей. Досадно было просто за то, что этот вроде бы взрослый человек вел себя как ребенок, но еще досаднее была возня наших институтских стукачей, стремившихся превратить муху в слона и отвлекавших партком, Ученый совет, дирекцию института и работников отдела Японии на обсуждение вопроса, не стоившего выеденного яйца.

Что касается меня, то в гораздо большей мере меня раздражал в то время какой-то болезненный настрой сотрудника отдела Семена Ильича Вербицкого, который то и дело кстати и некстати ставил под сомнение научную ценность ряда капитальных работ советских японоведов, противопоставляя этим работам в качестве эталона "подлинной науки" книги и статьи американских историков, экономистов и политологов. Слабо владея японским языком, Вербицкий, писавший статьи по вопросам внешней политики Японии, занимался чем дальше, тем откровеннее пассивным списыванием с книг американских японоведов как фактических сведений, так и их рассуждений, включая "теорию модернизации". Прежде, когда Вербицкий писал свою кандидатскую диссертацию на тему о японо-американском "договоре безопасности", я, будучи его научным руководителем, несколько раз ловил его на грубом плагиате: находя в работах американских японоведов переведенные на английский язык цитаты из публикаций японских авторов, он включал эти цитаты в свой текст без упоминаний того, что они заимствовались им у американских авторов, Это создавало

у наших читателей впечатление, будто он пользовался японскими оригиналами. Позднее столь грубого плагиаторского использования трудов американских японоведов я у Вербицкого не замечал, но стремление к слепому заимствованию у американцев их мыслей, терминологии и фактического материала продолжало постоянно сквозить в его рукописях. Поддаваясь влиянию все тех же американских японоведов, он все слащавее и восторженнее стал отзываться в своих рукописях об экономических достижениях Японии, как и о японской внешней политике. Постоянно присутствовало при этом в высказываниях Вербицкого и на заседаниях отдела, и в институтских коридорах стремление поставить под сомнение справедливость послевоенного советско-японского территориального размежевания. Все это порождало у меня сомнения в том, действительно ли уважал Вербицкий отечественную науку и труды отечественных японоведов и действительно ли заботился о национальных интересах своей страны. Не раз и не два в этой связи на заседаниях отдела вспыхивали на почве идеологических расхождений споры между мной и Вербицким, причем поддержку мне в этих спорах оказывали и некоторые другие сотрудники отдела (например, В. А. Попов). Тогда мне затаенные помыслы Вербицкого были еще непонятны. Понятными для всех они стали лишь позднее, когда сначала сын Вербицкого, а затем и он сам демонстративно эмигрировали в США, где оба нашли себе пристанище в Гарвардском университете. Видимо, не случайны были его дифирамбы в адрес американских японоведов в те дни, когда я заведовал отделом Японии. Только теперь мне становится ясным и другое: почему в те же дни непонятные для меня симпатии к Вербицкому питали два тогда еще молодых японоведа института, К. О. Саркисов и Г. Ф. Кунадзе, которые потом, в конце 80-х - начале 90-х годов, неожиданно для многих, и в том числе для меня, превратились в активных сторонников потакания необоснованным территориальным притязаниям Японии к нашей стране. Как видно, объяснение тому давала пословица "рыбак рыбака видит издалека". Теперь мне ясно, что незаметный для посторонних душок нелюбви к своей стране уже тогда стал притягивать их друг к другу, превратив постепенно в завзятых японофилов-антисоветчиков.

Примечательно, что именно этим двум приятелям Вербицкого оказывал тогда свое покровительство директор Института востоковедения Е. М. Примаков. Именно Саркисов включался им чаще других в состав делегаций советских востоковедов, выезжавших на симпозиумы с американскими политологами, именно Саркисов, а затем Кунадзе были направлены им в качестве представителей института для работы в советском посольстве в Японию, именно Саркисова пригласил Примаков на работу в ИМЭМО после того как он стал директором этого института. А когда в 1986 году стало ясно, что я прекращаю заведовать отделом Японии в связи с предстоявшей загранкомандировкой, то с той же подачи Примакова этот самоуверенный человек, с трудом написавший, да и то с моей помощью, лишь одну книгу, был поспешно назначен моим преемником.

Кстати сказать, особое покровительство Вербицкому оказывал в середине 80-х годов и заместитель Примакова Г. Ф. Ким. Благоволения последнего Вербицкий добился в качестве автора "болванок" для выступлений Кима по проблемам международных отношений в АТР. Испытывая большие трудности со зрением, Ким, судя по всему, остро нуждался в помощи "белых негров", готовивших ему черновики рукописей и статей, которые затем правились им самим. В таких случаях, естественно, Вербицкий воздерживался от включения в тексты этих черновиков своих проамериканских и прояпонских суждений, зная, что политическое чутье Кима было достаточно острым. Зато в награду за свои невидимые миру труды он постоянно оказывался в числе японоведов, выезжавших в зарубежные командировки.

Мои споры с Вербицким, принимавшие иногда политический подтекст, не выплескивались, однако, за рамки отдела и не влекли за собой, по крайней мере внешне, ухудшения наших личных отношений: мы вроде бы оставались с ним старыми приятелями. Производственная работа отдела шла благополучно, сотрудники в основном справлялись со сроками выполнения своих плановых заданий. Не наблюдалось в отделе и особых трений между тридцатью его сотрудниками и аспирантами. Немалую роль в поддержании такой спокойной атмосферы принадлежала Михаилу Ивановичу Крупянко, неоднократно избиравшемуся в те годы секретарем партийной организации отдела. Благодаря Михаилу Ивановичу мои заботы об укреплении трудовой дисциплины в отделе и о повышении качества наших исследований воспринимались с пониманием. И все-таки некоторые осложнения в работе отдела появились в связи со стремлением дирекции "омолодить" институт путем перевода на пенсию тогда еще вполне работоспособных научных работников, достигших пенсионного возраста. В середине 80-х годов под нажимом дирекции я был вынужден освободить некоторых пожилых сотрудников отдела с занимаемых ими должностей и перевести их в консультанты. А это вело к определенному снижению их заработной платы (приблизительно на одну треть). При таких обстоятельствах пришлось тогда вести тяжелые для меня самого переговоры с людьми, которых я глубоко уважал и считал их своими хорошими друзьями. А не вести подобные переговоры я не мог, так как сроки повышения в чинах и должностях молодых сотрудников отдела были поставлены дирекцией в зависимость от того, как скоро "старики" уйдут с занимаемых ими высоких научных должностей.

Жесткий курс на "омоложение" состава сотрудников институтов Академии наук, взятый в середине 80-х годов академическими администраторамиконъюнктурщиками под предлогом проведения в жизнь горбачевской "перестройки", совершенно не отвечал традиционным этическим взглядам и нормам, издавна принятым научными коллективами большинства академических институтов. В той или иной мере поборниками этого курса стали тогда, к сожалению, и директор института Е. М. Примаков, и его первый заместитель Г. Ф. Ким. Чтобы уберечь от незаслуженных обид и тяжелых душевных травм маститых ученых преклонного возраста, внесенных дирекцией в списки кандидатов на отчисление из института, мне, как и многим другим заведующим отделами, приходилось тогда скрыто саботировать указания дирекции и преднамеренно под различными предлогами затягивать решение подобных вопросов. В целом, однако, к середине 80-х годов в работе отдела Японии, как это не раз отмечалось в приказах дирекции, достигнуты были заметные успехи. В 1983-1986 годах японоведы отдела завершили и сдали в издательства более 15 монографий. Большая часть из них была затем опубликована.