Япония, японцы и японоведы
Шрифт:
Семь лет (с 1979 по 1986 год) моей работы в должности заведующего отделом Японии Института востоковедения сблизили меня с Примаковым, возглавлявшим приблизительно в те же годы (до 1985 года) институт. Я видел его чаще всего на заседаниях дирекции, в которых как правило участвовали заведующие отделами. Иногда я приходил в его кабинет в связи с решением текущих вопросов, связанных либо с посылкой в вышестоящие инстанции каких-то информационных записок по Японии, либо с кадровыми вопросами, касавшимися сотрудников отдела.
По сравнению с директорством Б. Г. Гафурова, пребывание Примакова во главе института отличалось, прежде всего, его ревностным равнением на директивные инстанции. Неуемное стремление Примакова быть постоянно на виду у государственных и партийных руководителей и впечатлять
Особый упор делал Примаков на посылку в инстанции "прогнозов" развития экономической и политической ситуации стран Азии. Эти "прогнозы" призваны были создавать в верхах впечатление, что научные сотрудники института были хорошо осведомлены о развитии обстановки в каждой из азиатских стран, и более того - были способны предвидеть дальнейший ход этого развития. Не исключено, что некоторые из кремлевских старцев, не очень-то искушенных в зарубежных делах, с доверием и уважением относились к подобным прогнозам. Навряд ли кто-либо из них пытался вникать в ту писанину, которая поступала им от институтских оракулов. Но для порядка референты и секретари этих верховных начальников отправляли в институт благодарственные отзывы о присланных "прогнозах", а однажды (где-то в 1984-1985 годах) Примаков и Ким были негласно (поскольку "прогнозы" носили "секретный характер") удостоены Государственной премии
В моем отделе написанием японских разделов упомянутых "прогнозов" ежегодно занимались два друга: С. И. Вербицкий и Г. Ф. Кунадзе, направлявшие потом эти разделы кому-то из институтских специалистов-международников для редактирования и сведения в общие документы. Поскольку за составление секретных "прогнозов" отвечал кто-то из дирекции, то я как заведующий отделом не обязан был знать их содержание и не нес за него ответственности. Несколько раз, однако, я мельком, с ведома двух моих футурологов, прочитывал их опусы. При беглом знакомстве с их содержанием у меня сложилось впечатление, что, в сущности, все эти "прогнозы" были чаще всего примитивной халтурой, написанной наспех, без глубокой аналитической проработки вопросов. Их тексты представляли собой сумму прописных истин, легковесных домыслов и ни к чему не обязывавших расплывчатых утверждений. Авторы этих писаний заверяли меня тогда в том, что иного от них и не требовалось и что прочие разделы были написаны в таком же духе...
Это покоробило меня. На одном из заседаний Ученого совета института при обсуждении вопроса о "прогнозах", посылавшихся в "директивные инстанции", я выступил с предложением создать специальную комиссию, уполномоченную просматривать подготовленные институтом секретные материалы и поручить ей заново прочесть те "прогнозы", которые были направлены "наверх" два-три года тому назад, с тем чтобы выявить, насколько оправдалось их содержание и какова была степень их реальности и точности. Но у Примакова, как и других членов дирекции, это предложение вызывало вялую реакцию, и оно было замято и забыто.
Лично у меня, в конце концов, сложилось мнение, что вся суета с "ситуационными анализами", "мозговыми атаками" и "долговременными прогнозами", заимствованная нашими академическими авторитетами из американской политологии, была в действительности не более чем профанацией, рассчитанной на пускание пыли в глаза нашим недалеким и политически необразованным кремлевским вельможам.
Для периода пребывания Примакова на посту директора института были характерны частые взбучки в отношении заведующих отделами и ученых секретарей, сопровождавшиеся угрозами их смещения со своих постов, а также бесконечные поиски более "современных", чем прежде, форм научного творчества. Большие средства были израсходованы на закупку
Поначалу, в первые месяцы после моего возвращения в институт из Японии, в моем общении с Примаковым преобладала приятельская тональность, свойственная бывшим правдистам. Но постепенно я почувствовал, что наше обращение друг к другу на "ты" и по имени утрачивает былую естественность. Все чаще в обращениях Примакова ко мне проскальзывали те же самые черствые командные нотки, которые звучали обычно при его разговорах с другими менее знакомыми ему заведующими отделами, не говоря уже о рядовых сотрудниках института. Эти нотки претили мне хотя бы потому, что они не отвечали тому предельно уважительному академическому стилю общения со своими коллегами, который был характерен для крупных ученых старшего поколения: А. А. Губера, А. Л. Гальперина, А. М. Дьякова и многих других. Примаков говорил с сотрудниками возглавлявшегося им института, если таковые не были его близкими приятелями, так, как говорят министры с подчиненным им персоналом министерства.
Портило мне настроение и упрямство Прмакова при решении кадровых вопросов, его нежелание считаться с моими доводами и возражениями в тех случаях, когда его предложения шли заведомо вразрез с интересами дела. Помнится, из-за его упрямства первый спор между нами возник еще в начале 1980 года. Пригласив меня в свой кабинет, он без обиняков сказал мне:
– Слушай, Игорь! Надо назначить на должность старшего научного сотрудника Георгия Кунадзе (тогда Кунадзе работал в моем отделе младшим научным сотрудником). Это очень талантливый парень - я давно его знаю. Таких талантливых молодых людей надо поощрять.
Столь неожиданное предложение не могло не вызвать у меня возражений:
– Женя, этого делать нельзя!
– заявил я ему убежденно.- Кунадзе нет еще и тридцати лет, он только что защитил без особого блеска диссертацию, а список его печатных работ еще невелик. Между тем в отделе есть опытные специалисты, которым уже за пятьдесят. Они имеют в своем активе по две-три монографии и большое число статей, но до сих пор из-за отсутствия в отделе соответствующих вакантных должностей ходят в младших научных сотрудниках. В этом вопросе должны соблюдаться и справедливость и очередность. Иначе как на меня посмотрят сотрудники отдела? Что я им скажу?
Примаков оказался упрямым, и отступать от своего решения не захотел. В результате мы ни о чем не договорились. А вскоре волевым решением директора, через мою голову как заведующего отделом, Кунадзе занял должность старшего научного сотрудника. (Потом я узнал, что у Примакова с отцом Кунадзе были в Тбилиси какие-то общие контакты.)
Подобные разногласия возникали у меня с Примаковым как по кадровым вопросам, так и по планам научно-исследовательских работ отдела. И это привело к моменту перехода Примакова в ИМЭМО (1985 год) к охлаждению наших вроде бы приятельских отношений. Хотя справедливости ради стоит сказать, что за минувшие шесть лет совместной работы Примаков не раз шел навстречу моим ходатайствам, касавшимся кадровых дел. Да и в отношении моих просьб личного характера отказов я, помнится, не получал. Не было с его стороны также открытой критики в мой адрес ни на заседаниях дирекции, ни на партийных собраниях.