Ярмарка тщеславия - английский и русский параллельные тексты

Теккерей Уильям Мейкпис

"What a beautiful, BYOO-OOTIFUL song that was you sang last night, dear Miss Sharp," said the Collector.	– Какую изумительную, и-зу-у-мительную песенку вы спели нам вчера, дорогая мисс Шарп, - сказал коллектор.
"It made me cry almost; 'pon my honour it did."	– Я чуть не прослезился, даю вам честное слово!
"Because you have a kind heart, Mr. Joseph; all the Sedleys have, I think."	– Это потому, что у вас доброе сердце, мистер Джозеф. Все семейство Седли отличается этим.
"It kept me awake last night, and I was trying to hum it this morning, in bed; I was, upon my honour.	– Я не спал из-за вашего пения всю ночь, а сегодня утром еще в постели все пробовал припомнить мотив. Даю вам честное слово!
Gollop, my doctor, came in at eleven (for I'm a sad invalid, you know, and see Gollop every day), and, 'gad! there I was, singing away like--a robin."	Голлоп, мой врач, приехал ко мне в одиннадцать (ведь я жалкий инвалид, как вам известно, и мне приходится видеть Голлопа ежедневно), а я, ей-богу, сижу и распеваю, как чижик!
"O you droll creature!	– Ах вы, проказник!
Do let me hear you sing it."	Ну, дайте же мне послушать, как вы поете!
"Me?	– Я?
No, you, Miss Sharp; my dear Miss Sharp, do sing it.	Нет, спойте вы, мисс Шарп. Дорогая мисс Шарп, спойте, пожалуйста!
"Not now, Mr. Sedley," said Rebecca, with a sigh.	– В другой раз, мистер Седли, - ответила Ребекка со вздохом.
"My spirits are not equal to it; besides, I must finish the purse.	– Мне сегодня не поется; да к тому же надо кончить кошелек.
Will you help me, Mr. Sedley?"	Не поможете ли вы мне, мистер Седли?
And before he had time to ask how, Mr. Joseph Sedley, of the East India Company's service, was actually seated tete-a-tete with a young lady, looking at her with a most killing expression; his arms stretched out before her in an imploring attitude, and his hands bound in a web of green silk, which she was unwinding.	– И мистер Джозеф Седли, чиновник Ост-Индской компании, не успел даже спросить, чем он может помочь, как уже оказался сидящим tete-a-tete {С глазу на глаз (франц.).} с молодой девицей, на которую бросал убийственные взгляды. Руки его были протянуты к ней, словно бы с мольбою, а на пальцах был надет моток шелка, который Ребекка принялась разматывать.
In this romantic position Osborne and Amelia found the interesting pair, when they entered to announce that tiffin was ready.	В этой романтической позе Осборн и Эмилия застали интересную парочку, вернувшись в гостиную с известием, что завтрак подан.
The skein of silk was just wound round the card; but Mr. Jos had never spoken.	Шелк был уже намотан на картон, но мистер Джоз еще не произнес ни слова.
"I am sure he will to-night, dear," Amelia said, as she pressed Rebecca's hand; and Sedley, too, had communed with his soul, and said to himself, "	– Я уверена, милочка, вечером он объяснится, -сказала Эмилия, сжимая подруге руку. А Седли, посовещавшись с самим собою, мысленно произнес:
'Gad, I'll pop the question at Vauxhall."	– Черт возьми, в Воксхолле я сделаю ей предложение!
CHAPTER V	ГЛАВА V

Dobbin of Ours	Наш Доббин
Cuffs fight with Dobbin, and the unexpected issue of that contest, will long be remembered by every man who was educated at Dr. Swishtail's famous school.	Драка Кафа с Доббином и неожиданный исход этого поединка надолго останутся в памяти каждого, кто воспитывался в знаменитой школе доктора Порки.
The latter Youth (who used to be called Heigh-ho Dobbin, Gee-ho Dobbin, and by many other names indicative of puerile contempt) was the quietest, the clumsiest, and, as it seemed, the dullest of all Dr. Swishtail's young gentlemen.	Последний из упомянутых юношей (к нему иначе и не обращались, как: "Эй ты, Доббин!", или: "Ну ты, Доббин!", прибавляя всякие прозвища, свидетельствовавшие о мальчишеском презрении) был самым тихим, самым неуклюжим и, но видимости, самым тупым среди юных джентльменов, обучавшихся у доктора Порки.
His parent was a grocer in the city: and it was bruited abroad that he was admitted into Dr. Swishtail's academy upon what are called "mutual principles"--that is to say, the expenses of his board and schooling were defrayed by his father in goods, not money; and he stood there--most at the bottom of the school--in his scraggy corduroys and jacket, through the seams of which his great big bones were bursting--as the representative of so many pounds of tea, candles, sugar, mottled-soap, plums (of which a very mild proportion was supplied for the puddings of the establishment), and other commodities.	Отец его был бакалейщиком в Лондоне. Носились слухи, будто мальчика приняли в заведение доктора Порки на так называемых "началах взаимности", - иными словами, расходы по содержанию и обучению малолетнего Уильяма возмещались его отцом не деньгами, а натурой. Так он и обретался там - можно сказать, на самом дне школьного общества, - чувствуя себя последним из последних в грубых своих плисовых штанах и куртке, которая чуть не расползалась по швам на его ширококостном теле, являя собой нечто равнозначное стольким-то фунтам чаю, свечей, сахара, мыла, чернослива (который лишь в весьма умеренной пропорции шел на пудинги для воспитанников заведения) и разной другой бакалеи.
A dreadful day it was for young Dobbin when one of the youngsters of the school, having run into the town upon a poaching excursion for hardbake and polonies, espied the cart of Dobbin & Rudge, Grocers and Oilmen, Thames Street, London, at the Doctor's door, discharging a cargo of the wares in which the firm dealt.	Роковым для юного Доббина оказался тот день, когда один из самых младших школьников, бежавших потихоньку в город в недозволенную экспедицию за миндалем в сахаре и копченой колбасой, обнаружил фургон с надписью: "Доббин и Радж, торговля бакалейными товарами и растительными маслами, Темз-стрит, Лондон", с которого выгружали у директорского подъезда разные товары, составлявшие специальность этой фирмы.
Young Dobbin had no peace after that.	После этого юный Доббин уже не знал покоя.
The jokes were frightful, and merciless against him.	На него постоянно сыпались ужаснейшие, беспощадные насмешки.
"Hullo, Dobbin," one wag would say, "here's good news in the paper.	"Эй, Доббин! – кричал какой-нибудь озорник. – Приятные известия в газетах!
Sugars is ris', my boy."	Цены на сахар поднимаются, милейший!"

Another would set a sum--"If a pound of mutton-candles cost sevenpence-halfpenny, how much must Dobbin cost?" and a roar would follow from all the circle of young knaves, usher and all, who rightly considered that the selling of goods by retail is a shameful and infamous practice, meriting the contempt and scorn of all real gentlemen.	Другой предлагал решить задачу: "Если фунт сальных свечей стоит семь с половиной пенсов, то сколько должен стоить Доббин?" Такие замечания сопровождались дружным ревом юных сорванцов, надзирателей и вообще всех, кто искренне думал, что розничная торговля -постыдное и позорное занятие, заслуживающее презрения и насмешек со стороны порядочного джентльмена.
"Your father's only a merchant, Osborne," Dobbin said in private to the little boy who had brought down the storm upon him.	"Твой папенька, Осборн, ведь тоже купец!" -заметил как-то Доббин, оставшись с глазу на глаз с тем именно мальчуганом, который и навлек на него всю эту бурю.
At which the latter replied haughtily,	Но тот отвечал надменно:
"My father's a gentleman, and keeps his carriage"; and Mr. William Dobbin retreated to a remote outhouse in the playground, where he passed a half-holiday in the bitterest sadness and woe.	"Мой папенька джентльмен и ездит в собственной карете!" После чего мистер Уильям Доббин забился в самый дальний сарай на школьном дворе, где и провел половину праздничного дня в глубокой тоске и унынии.
Who amongst us is there that does not recollect similar hours of bitter, bitter childish grief?	Кто из нас не помнит таких часов горькой-горькой детской печали?
Who feels injustice; who shrinks before a slight; who has a sense of wrong so acute, and so glowing a gratitude for kindness, as a generous boy? and how many of those gentle souls do you degrade, estrange, torture, for the sake of a little loose arithmetic, and miserable dog-latin?	Кто так чувствует несправедливость, кто весь сжимается от пренебрежения, кто с такой болезненной остротой воспринимает всякую обиду и с такой пылкой признательностью отвечает на ласку, как не великодушный мальчик? И сколько таких благородных душ вы коверкаете, уродуете, обрекаете на муки из-за слабых успехов в арифметике или убогой латыни?
Now, William Dobbin, from an incapacity to acquire the rudiments of the above language, as they are propounded in that wonderful book the Eton Latin Grammar, was compelled to remain among the very last of Doctor Swishtail's scholars, and was "taken down" continually by little fellows with pink faces and pinafores when he marched up with the lower form, a giant amongst them, with his downcast, stupefied look, his dog's-eared primer, and his tight corduroys.	Так и Уильям Доббин из-за неспособности к усвоению начал названного языка, изложенных в замечательном "Итонском учебнике латинской грамматики", был обречен прозябать среди самых худших учеников доктора Порки и постоянно подвергался глумлениям со стороны одетых в переднички румяных малышей, когда шел рядом с ними в тесных плисовых штанах, с опущенным долу застывшим взглядом, с истрепанным букварем в руке, чувствуя себя среди них каким-то великаном.
High and low, all made fun of him. They sewed up those corduroys, tight as they were. They cut his bed-strings. They upset buckets and benches, so that he might break his shins over them, which he never failed to do. They sent him parcels, which, when opened, were found to contain the paternal soap and candles.	Все от мала до велика потешались над ним: ушивали ему эти плисовые штаны, и без того узкие, подрезали ремни на его кровати, опрокидывали ведра и скамейки, чтобы он, падая через них, ушибал себе ноги, что он выполнял неукоснительно, посылали ему пакеты, в которых, когда их открывали, оказывались отцовские мыло и свечи.
There was no little fellow but had his jeer and joke at Dobbin; and he bore everything quite patiently, and was entirely dumb and miserable.	Не было ни одного самого маленького мальчика, который не измывался бы и не потешался бы над Доббином. И все это он терпеливо сносил, безгласный и несчастный.

Cuff, on the contrary, was the great chief and dandy of the Swishtail Seminary.	Каф, напротив, был главным коноводом и щеголем в школе Порки.
He smuggled wine in.	Он тайком приносил в спальню вино.
He fought the town-boys.	Он дрался с городскими мальчишками.
Ponies used to come for him to ride home on Saturdays.	По субботам за ним присылали его собственного пони, чтобы взять молодого хозяина домой.
He had his top-boots in his room, in which he used to hunt in the holidays.	У него в комнате стояли сапоги с отворотами, в которых он охотился во время каникул.
He had a gold repeater: and took snuff like the Doctor.	У него были золотые часы с репетицией, и он нюхал табак не хуже самого доктора Порки...
He had been to the Opera, and knew the merits of the principal actors, preferring Mr. Kean to Mr. Kemble.	Он бывал в опере и судил о достоинствах главнейших артистов, предпочитая мистера Кипа мистеру Кемблу.
He could knock you off forty Latin verses in an hour.	Он мог за один час вызубрить сорок латинских стихов.
He could make French poetry.	Он умел сочинять французские вирши.
What else didn't he know, or couldn't he do?	Да чего только он не знал, чего только не умел!
They said even the Doctor himself was afraid of him.	Говорили, будто сам доктор его побаивается.
Cuff, the unquestioned king of the school, ruled over his subjects, and bullied them, with splendid superiority.	Признанный король школы, Каф правил своими подданными и помыкал ими, как непререкаемый владыка.
This one blacked his shoes: that toasted his bread, others would fag out, and give him balls at cricket during whole summer afternoons.	Тот чистил ему сапоги, этот поджаривал ломтики хлеба, другие прислуживали ему и в течение всего лета подавали мячи при игре в крикет.
"Figs" was the fellow whom he despised most, and with whom, though always abusing him, and sneering at him, he scarcely ever condescended to hold personal communication.	"Сливу", иначе говоря, Доббина, он особенно презирал и ни разу даже не обратился к нему по-человечески, ограничиваясь насмешками и издевательствами.
One day in private, the two young gentlemen had had a difference.	Однажды между обоими молодыми джентльменами произошла с глазу на глаз небольшая стычка.
Figs, alone in the schoolroom, was blundering over a home letter; when Cuff, entering, bade him go upon some message, of which tarts were probably the subject.	Слива сидел в одиночестве, трудясь над письмом к своим домашним, когда Каф, войдя в классную, приказал ему сбегать по какому-то поручению, предметом коего были, по-видимому, пирожные.
"I can't," says Dobbin; "I want to finish my letter."	– Не могу, - говорит Доббин, - мне нужно закончить письмо.

"You CAN'T?" says Mr. Cuff, laying hold of that document (in which many words were scratched out, many were mis-spelt, on which had been spent I don't know how much thought, and labour, and tears; for the poor fellow was writing to his mother, who was fond of him, although she was a grocer's wife, and lived in a back parlour in Thames Street).	– Ах, ты не можешь? – говорит мистер Каф, выхватывая у него из рук этот документ (в котором было бог весть сколько помарок, поправок и ошибок, но на который было потрачено немало дум, стараний и слез: бедный мальчик писал матери, безумно его любившей, хотя она и была только женой бакалейщика и жила в комнате за лавкой на Темз-стрит).
"You CAN'T?" says Mr. Cuff: "I should like to know why, pray?	– Не можешь? – говорит мистер Каф, - А почему, например?
Can't you write to old Mother Figs to-morrow?"	Не успеешь, что ли, написать своей бабке Сливе завтра?
"Don't call names," Dobbin said, getting off the bench very nervous.	– Не ругайся! – сказал Доббин, в волнении вскакивая с парты.
"Well, sir, will you go?" crowed the cock of the school.	– Ну, что же, сэр, пойдете вы? – гаркнул школьный петушок.
"Put down the letter," Dobbin replied; "no gentleman readth letterth."	– Положи письмо, - отвечал Доббин, -джентльмены не читают чужих писем!
"Well, NOW will you go?" says the other.	– Я спрашиваю тебя, пойдешь ты наконец?
"No, I won't.	– Нет, не пойду!
Don't strike, or I'll THMASH you," roars out Dobbin, springing to a leaden inkstand, and looking so wicked, that Mr. Cuff paused, turned down his coat sleeves again, put his hands into his pockets, and walked away with a sneer.	Не дерись, не то в лепешку расшибу! – заорал Доббин, бросаясь к свинцовой чернильнице с таким яростным видом, что мистер Каф приостановился, спустил засученные было обшлага, сунул руки в карманы и удалился прочь с презрительной гримасой.
But he never meddled.personally with the grocer's boy after that; though we must do him the justice to say he always spoke of Mr. Dobbin with con- tempt behind his back.	Но с тех пор он никогда не связывался с сыном бакалейщика, хотя, надо сказать правду, всегда отзывался о нем презрительно за его спиной.
Some time after this interview, it happened that Mr. Cuff, on a sunshiny afternoon, was in the neighbourhood of poor William Dobbin, who was lying under a tree in the playground, spelling over a favourite copy of the Arabian Nights which he had apart from the rest of the school, who were pursuing their various sports--quite lonely, and almost happy.	Спустя некоторое время после этого столкновения случилось так, что мистер Каф в один ясный солнечный день оказался поблизости от бедняги Уильяма Доббипа, который лежал под деревом на школьном дворе, углубившись в свои любимые "Сказки Тысячи и одной ночи", вдали от всех остальных школьников, предававшихся разнообразным забавам, - совершенно одинокий и почти счастливый.

If people would but leave children to themselves; if teachers would cease to bully them; if parents would not insist upon directing their thoughts, and dominating their feelings--those feelings and thoughts which are a mystery to all (for how much do you and I know of each other, of our children, of our fathers, of our neighbour, and how far more beautiful and sacred are the thoughts of the poor lad or girl whom you govern likely to be, than those of the dull and world- corrupted person who rules him?)--if, I say, parents and masters would leave their children alone a little more, small harm would accrue, although a less quantity of as in praesenti might be acquired.	Если бы люди предоставляли детей самим себе, если бы учителя перестали донимать их, если бы родители не настаивали на руководстве их мыслями и на обуздании их чувств, - ибо эти мысли и чувства являются для всех тайной (много ли, в сущности, вы или я знаем друг о друге, о наших детях, о наших отцах, о наших соседях? А насколько же более прекрасны и священны мысли бедного мальчугана или девочки, которыми вы беретесь управлять, чем мысли той тупой и испорченной светом особы, что ими руководит!), - если бы, говорю я, родители и учителя почаще оставляли детей в покое, то особого вреда от этого не произошло бы, хотя латыни, возможно, было бы усвоено поменьше.
Well, William Dobbin had for once forgotten the world, and was away with Sindbad the Sailor in the Valley of Diamonds, or with Prince Ahmed and the Fairy Peribanou in that delightful cavern where the Prince found her, and whither we should all like to make a tour; when shrill cries, as of a little fellow weeping, woke up his pleasant reverie; and looking up, he saw Cuff before him, belabouring a little boy.	Итак, Уильям Доббин позабыл весь мир и вместе с Синдбадом Мореходом был далеко-далеко в Долине Алмазов или с принцем Ахметом и феей Перибану в той удивительной пещере, где принц нашел ее и куда все мы охотно совершили бы экскурсию, как вдруг пронзительные вопли, похожие на детский плач, пробудили его от чудных грез. Подняв голову, он увидел перед собой Кафа, избивавшего маленького мальчика.
It was the lad who had peached upon him about the grocer's cart; but he bore little malice, not at least towards the young and small.	Это был мальчуган, наболтавший о фургоне. Но Доббин не был злопамятен, в особенности по отношению к маленьким и слабым.
"How dare you, sir, break the bottle?" says Cuff to the little urchin, swinging a yellow cricket-stump over him.	– Как вы смели, сэр, разбить бутылку? – кричал Каф маленькому сорванцу, размахивая над его головой желтой крикетной битой.
The boy had been instructed to get over the playground wall (at a selected spot where the broken glass had been removed from the top, and niches made convenient in the brick); to run a quarter of a mile; to purchase a pint of rum-shrub on credit; to brave all the Doctor's outlying spies, and to clamber back into the playground again; during the performance of which feat, his foot had slipt, and the bottle was broken, and the shrub had been spilt, and his pantaloons had been damaged, and he appeared before his employer a perfectly guilty and trembling, though harmless, wretch.	Мальчику было приказано перелезть через школьную ограду (в известном местечке, где сверху было удалено битое стекло, а в кирпичной кладке проделаны удобные ступеньки), сбегать за четверть мили, приобрести в кредит пинту лимонаду с ромом и под носом у всех докторских караульщиков тем же путем вернуться на школьный двор. При совершении этого подвига малыш поскользнулся, бутылка выпала у него из рук и разбилась, лимонад разлился, пострадали панталоны, и он предстал перед своим властелином, весь дрожа в предвидении заслуженной расплаты, хотя и ни в чем не повинный.
"How dare you, sir, break it?" says Cuff; "you blundering little thief.	– Как посмели вы, сэр, разбить ее? – кричал Каф.- Ах ты, мерзкий воришка!
You drank the shrub, and now you pretend to have broken the bottle.	Вылакал весь лимонад, а теперь врешь, что разбил бутылку.
Hold out your hand, sir."	Ну-ка, протяни руку!
Down came the stump with a great heavy thump on the child's hand.	Палка тяжело опустилась на руку ребенка.

A moan followed.	Раздался крик.
Dobbin looked up.	Доббип поднял голову.
The Fairy Peribanou had fled into the inmost cavern with Prince Ahmed: the Roc had whisked away Sindbad the Sailor out of the Valley of Diamonds out of sight, far into the clouds: and there was everyday life before honest William; and a big boy beating a little one without cause.	Фея Перибану исчезла в глубине пещеры вместе с принцем Ахметом; птица Рох подхватила Синдбада Морехода и унесла из Долины Алмазов далеко в облака, и перед честным Уильямом снова были будни: здоровенный малый лупил мальчугана ни за что ни про что.
"Hold out your other hand, sir," roars Cuff to his little schoolfellow, whose face was distorted with pain.	– Давай другую руку, - рычал Каф на своего маленького школьного товарища, у которого все лицо перекосилось от боли.
Dobbin quivered, and gathered himself up in his narrow old clothes.	Доббин встрепенулся, все мышцы его напряглись под узким старым платьем.
"Take that, you little devil!" cried Mr. Cuff, and down came the wicket again on the child's hand.--Don't be horrified, ladies, every boy at a public school has done it.	– Получай, чертенок! – закричал мистер Каф, и палка опять опустилась на детскую руку. Не ужасайтесь, дорогие леди, каждый школьник проходит через это.
Your children will so do and be done by, in all probability.	По всей вероятности, ваши дети тоже будут колотить других или получать от них трепку.
Down came the wicket again; and Dobbin started up.	Еще удар - но тут вмешался Доббин.
I can't tell what his motive was.	Не могу сказать, что на него нашло.
Torture in a public school is as much licensed as the knout in Russia.	Мучительство в школах так же узаконено, как и кнут в России.
It would be ungentlemanlike (in a manner) to resist it.	Пожалуй, даже не по-джентльменски (в известном смысле) препятствовать этому.
Perhaps Dobbin's foolish soul revolted against that exercise of tyranny; or perhaps he had a hankering feeling of revenge in his mind, and longed to measure himself against that splendid bully and tyrant, who had all the glory, pride, pomp, circumstance, banners flying, drums beating, guards saluting, in the place.	Быть может, безрассудная душа Доббина возмутилась против такого проявления тиранства, а может быть, он поддался сладостному чувству мести и жаждал помериться силами с этим непревзойденным драчуном и тираном, который завладел здесь всей славой, гордостью и величием, развевающимися знаменами, барабанным боем и приветственными кликами солдат.
Whatever may have been his incentive, however, up he sprang, and screamed out,	Каковы бы ни были его побуждения, но только он вскочил на ноги и крикнул:
"Hold off, Cuff; don't bully that child any more; or I'll--"	– Довольно, Каф, перестань мучить ребенка... или я тебе...
"Or you'll what?" Cuff asked in amazement at this interruption. "Hold out your hand, you little beast."	– Или ты что? – спросил Каф, изумленный таким вмешательством, - Ну, подставляй руку, гаденыш!
"I'll give you the worst thrashing you ever had in your life," Dobbin said, in reply to the first part of Cuff’s sentence; and little Osborne, gasping and in tears, looked up with wonder and incredulity at seeing this amazing champion put up suddenly to defend him: while Cuff’s astonishment was scarcely less.	– Я тебя так вздую, что ты своих не узнаешь! – отвечал Доббин на первую часть фразы Кафа, и маленький Осборн, захлебываясь от слез, с удивлением и недоверием воззрился на чудесного рыцаря, внезапно явившегося на его защиту. Да и Каф был поражен не меньше.

Fancy our late monarch George III when he heard of the revolt of the North American colonies: fancy brazen Goliath when little David stepped forward and claimed a meeting; and you have the feelings of Mr. Reginald Cuff when this rencontre was proposed to him.	Вообразите себе нашего блаженной памяти монарха Георга III, когда он услышал весть о восстании североамериканских колоний; представьте себе наглого Голиафа, когда вышел вперед маленький Давид и вызвал его на поединок, - и вам станут понятны чувства мистера Реджинальда Кафа, когда такое единоборство было ему предложено.
"After school," says he, of course; after a pause and a look, as much as to say,	– После уроков, - ответствовал он, но сперва внушительно помолчал и смерил противника взглядом, казалось, говорившим:
"Make your will, and communicate your last wishes to your friends between this time and that."	"Пиши завещанье и не забудь сообщить друзьям свою последнюю волю!"
"As you please," Dobbin said.	– Идет! – сказал Доббин.
"You must be my bottle holder, Osborne."	– А ты, Осборн, будешь моим секундантом.
"Well, if you like," little Osborne replied; for you see his papa kept a carriage, and he was rather ashamed of his champion.	– Как хочешь, - отвечал маленький Осборн: его папенька, видите ли, разъезжал в собственном экипаже, и потому он несколько стыдился своего заступника.
Yes, when the hour of battle came, he was almost ashamed to say,	И в самом деле, когда настал час поединка, он, чуть ли не стыдясь, сказал:
"Go it, Figs"; and not a single other boy in the place uttered that cry for the first two or three rounds of this famous combat; at the commencement of which the scientific Cuff, with a contemptuous smile on his face, and as light and as gay as if he was at a ball, planted his blows upon his adversary, and floored that unlucky champion three times running.	"Валяй, Слива!" - и никто из присутствовавших мальчиков не издал этого поощрительного возгласа в течение первых двух или трех раундов сей знаменитой схватки. В начале ее великий знаток своего дела Каф, с презрительной улыбкой на лице, изящный и веселый, словно он был на балу, осыпал своего противника ударами и трижды подряд сбил с ног злополучного поборника правды.
At each fall there was a cheer; and everybody was anxious to have the honour of offering the conqueror a knee.	При каждом его падении раздавались радостные крики, и всякий добивался чести предложить победителю для отдыха свое колено.
"What a licking I shall get when it's over," young Osborne thought, picking up his man.	"Ну и вздует же меня Каф, когда все это кончится", - думал юный Осборн, помогая своему защитнику встать на ноги.
"You'd best give in," he said to Dobbin; "it's only a thrashing, Figs, and you know I'm used to it."	– Лучше сдавайся, - шепнул он Доббину, - велика беда лупцовка! Ты же знаешь, Слива, я уже привык!
But Figs, all whose limbs were in a quiver, and whose nostrils were breathing rage, put his little bottle-holder aside, and went in for a fourth time.	Но Слива, дрожа всем телом, с раздувающимися от ярости ноздрями, оттолкнул своего маленького секунданта и в четвертый раз ринулся в бой.

As he did not in the least know how to parry the blows that were aimed at himself, and Cuff had begun the attack on the three preceding occasions, without ever allowing his enemy to strike, Figs now determined that he would commence the engagement by a charge on his own part; and accordingly, being a left-handed man, brought that arm into action, and hit out a couple of times with all his might--once at Mr. Cuffs left eye, and once on his beautiful Roman nose.	Не имея понятия о том, как надо отражать сыпавшиеся на него удары, - а Каф все три раза нападал первый, не давая противнику времени нанести удар, - Слива решил перейти в атаку и, будучи левшой, пустил в ход именно левую руку, закатив изо всех сил две затрещины: одну в левый глаз мистера Кафа, а другую в его красивый римский нос.
Cuff went down this time, to the astonishment of the assembly.	На сей раз, к изумлению зрителей, свалился Каф.
"Well hit, by Jove," says little Osborne, with the air of a connoisseur, clapping his man on the back.	– Отменный удар, клянусь честью! – сказал с видом знатока маленький Осборн, похлопывая своего заступника по спине.
"Give it him with the left, Figs my boy."	– Двинь его еще раз левой, Слива!
Figs's left made terrific play during all the rest of the combat.	Левая рука Сливы до самого конца действовала без промаха.
Cuff went down every time.	Каф каждый раз валился с ног.
At the sixth round, there were almost as many fellows shouting out,	На шестом раунде почти столько же человек вопило:
"Go it, Figs," as there were youths exclaiming,	"Валяй, Слива!" - сколько кричало:
"Go it, Cuff."	"Валяй, Каф!"
At the twelfth round the latter champion was all abroad, as the saying is, and had lost all presence of mind and power of attack or defence.	На двенадцатом раунде наш чемпион, как говорится, совершенно скис и не знал, на каком он свете: то ли ему защищаться, то ли нападать.
Figs, on the contrary, was as calm as a quaker.	Напротив, Слива был невозмутим, точно квакер.
His face being quite pale, his eyes shining open, and a great cut on his underlip bleeding profusely, gave this young fellow a fierce and ghastly air, which perhaps struck terror into many spectators.	Его бледное как полотно лицо, широко открытые сверкающие глаза, глубоко рассеченная нижняя губа, из которой обильно струилась кровь, придавали ему вид свирепый и ужасный, вероятно, наводивший страх ни на одного зрителя.
Nevertheless, his intrepid adversary prepared to close for the thirteenth time.	И тем не менее его бестрепетный противник готовился схватиться в тринадцатый раз.
If I had the pen of a Napier, or a Bell's Life, I should like to describe this combat properly.	Если бы я обладал слогом Непира или "Белловой жизни", я постарался бы достодолжным образом изобразить этот бой.

It was the last charge of the Guard--(that is, it would have been, only Waterloo had not yet taken place)--it was Ney's column breasting the hill of La Haye Sainte, bristling with ten thousand bayonets, and crowned with twenty eagles--it was the shout of the beef-eating British, as leaping down the hill they rushed to hug the enemy in the savage arms of battle--in other words, Cuff coming up full of pluck, but quite reeling and groggy, the Fig-merchant put in his left as usual on his adversary's nose, and sent him down for the last time.	То была последняя атака гвардии (вернее, была бы, только ведь все это происходило задолго до битвы при Ватерлоо), то была колонна Нея, грудью шедшая на Ля-Эй-Сент, ощетинившись десятью тысячами штыков и увенчанная двадцатью орлами, то был рев плотоядных бриттов, когда они, низринувшись с холма, сцепились с неприятелем в дикой рукопашной схватке, - другими словами, Каф поднялся неизменно полный отваги, но едва держась на ногах и шатаясь, как пьяный. Слива же, бакалейщик, по усвоенной им манере, двинул противника левой рукой в нос, и повалил его навзничь.
"I think that will do for him," Figs said, as his opponent dropped as neatly on the green as I have seen Jack Spot's ball plump into the pocket at billiards; and the fact is, when time was called, Mr. Reginald Cuff was not able, or did not choose, to stand up again.	– Я думаю, теперь с него хватит! – сказал Слива, когда его соперник грянулся о землю так же чисто, как на моих глазах свалился в лузу бильярдный шар, срезанный рукой Джека Спота. В самом деле, когда закончился счет секунд, мистер Реджинальд Каф либо не мог, либо не соблаговолил снова подняться на ноги.
And now all the boys set up such a shout for Figs as would have made you think he had been their darling champion through the whole battle; and as absolutely brought Dr. Swishtail out of his study, curious to know the cause of the uproar.	Тогда все школьники подняли такой крик в честь Сливы, что можно было подумать, будто это ему они с первой минуты желали победы. Доктор Порки, заслышав эти вопли, выскочил из кабинета, чтобы узнать причину такого шума.
He threatened to flog Figs violently, of course; but Cuff, who had come to himself by this time, and was washing his wounds, stood up and said,	Он, разумеется, пригрозил жестоко выпороть Сливу, но Каф, тем временем пришедший в себя и омывавший свои раны, выступил вперед и заявил:
"It's my fault, sir--not Figs'--not Dobbin's.	– Это я виноват, сэр, а не Слива... не Доббин.
I was bullying a little boy; and he served me right."	Я издевался над мальчуганом, вот он и вздул меня, и поделом,
By which magnanimous speech he not only saved his conqueror a whipping, but got back all his ascendancy over the boys which his defeat had nearly cost him.	Такой великодушной речью он не только избавил победителя от розги, но и восстановил свое верховенство над мальчиками, едва не утерянное из-за поражения.
Young Osborne wrote home to his parents an account of the transaction.	Юный Осборн написал домой родителям следующий отчет об этом событии.
Sugarcane House, Richmond, March, IB-	"Шугеркеин - Хаус. Ричмонд, марта 18.. г.
DEAR MAMA,--I hope you are quite well.	Дорогая маменька! Надеюсь, вы здоровы.
I should be much obliged to you to send me a cake and five shillings.	Пришлите мне, пожалуйста, сладкий пирог и пять шиллингов.
There has been a fight here between Cuff & Dobbin.	У нас здесь был бой между Кафом и Доббином.
Cuff, you know, was the Cock of the School. They fought thirteen rounds, and Dobbin Licked.	Каф, как вы знаете, был заправилой в школе, Сходились они тринадцать раз, и Доббин ему всыпал.
So Cuff is now Only Second Cock.	Так что Каф теперь на втором месте.