Язык русской эмигрантской прессы (1919-1939)
Шрифт:
Итак, в эмигрантской прессе суффикс – ан был использован именно благодаря своему коннотативному негативнооценочному (пейоративному) «шлейфу» и выступал для образования лексемы большевизан (и его гнезда).
Суффикс – ач. В корпусе содержатся немногочисленные слова с непродуктивным «мужским» суффиксом – ач. С. И. Карцевский характеризовал его как «народный», приводя следующие примеры из языка революционного времени: басмач, пикач – «антибольшевистский повстанец в Сибири» (< пика), толкач – «посредник при сделках», слухач – «телефонист (в окопах)», рвач, циркач, смехач (в литературном обиходе) [Карцевский 2000: 257]. А. М. Селищев приводит неологизм 20-х гг. непач (по модели силач, богач), сосуществующий с нейтральной номинацией нэпман, и избач – «заведующий избой-чительней» [Селищев 1928: 176]. В нашем материале этот суффикс представлен публицистическими (с
Мужика или бабу вызывают в комячейку и заставляют следить за определенными лицами – в Амурской области это называется – «стучать». […] Иногда «стукачей» посылают за китайскую границу, чтобы «стучать» среди эмигрантов (Возрождение. 1927. 5 окт. № 855).
Основными словообразовательными средствами для суффиксального выражения лица мужского пола в нашем корпусе являются: суффикс – ик (-ник/-шник), идущий с явным отрывом от других, и суффиксы – тель, – ист, – ец, уступающие по продуктивности предыдущему. Суффикс – чик/-щик замыкает группу продуктивных и регулярных суффиксов. Далее с резким отрывом следуют непродуктивные суффиксы в русской словообразовательной системе: – ач, – ан, представленные единичными производными.
Выводы
Как показывает наш материал, существуют различия в русском языке метрополии и эмигрантском узусе: в русском послереволюционном языке происходили значительные трансформации в гендерной области, вызванные в первую очередь социальными причинами. В эмигрантском узусе изменения были не столь заметны. Какие же главные особенности гендерных наименований в эмигрантской прессе?
1. Женские суффиксальные производные занимают в нашем корпусе намного более скромное место, чем «мужские». Социологическим объяснением этого служат, в частности, производственно-экономические условия эмигрантской жизни (устроенность женщин на работу была существенно ниже, чем у мужчин), политико-идеологические (более активная вовлеченность мужчин, чем женщин, в социально-политические дискуссии о прошлом и будущем страны), военно-организационная (сохранение в эмиграции старых военных подразделений и структур, а также появление новых). Нельзя не учитывать и тот факт, что эмигрантская публицистика чаще и больше писала о «мужских» темах (революция, гражданская война, занятость и устройство на работу, политика), чем о насущных женских проблемах, вообще о духовном, интеллектуальном, культурном мире женщин.
2. Среди феминативов обозначений женщин по профессии немного. Словообразовательная продуктивность суффиксов минимальна. Номинативные потребности (называние женских профессий) обычно обслуживал суффикс – ша, сохраняющий свою нейтральную стилистику, в отличие от русского языка метрополии 1920–1930-х гг., где он переходил в разряд стилистически маркированных. Другие суффиксы в нашем корпусе словообразовательной активности не обнаруживают. Общественно-политические обозначения нечастотны, в отличие от «мужских» существительных. Следует упомянуть суффикс – иц(а), служащий в эмигрантской прессе для именования женщин либо по их исключительной функции в социальной иерархии (царица, императрица), либо по их физиологической (материнской, воспитательной) роли. Явно периферийными для феминативов остаются суффиксы – есса, – ыня/-иня, – чина (единичные обозначения). Зафиксирован субстантиват приходящая (о служанке, домработнице), свидетельствующий о процессе семантического стяжения; слово домработница в нашем корпусе не встречается.
3. Репертуар суффиксов существительных мужского рода превосходит суффиксальные модели феминативов. Среди «мужских» производных преобладают общественно-политические, военные, экономические, профессиональные номинации, отражающие в языковом свете те сферы мира мужчин, которые оказывались востребованными или актуализированными в эмигрантской жизни. Словообразовательная активность «мужских» суффиксов для наименования лиц существенно выше, чем активность «женских» суффиксов.
4. Общей словообразовательной особенностью суффиксальных производных существительных со значением лица мужчин и женщин является отсутствие, в отличие от советского речевого обихода, отаббревиатурных производных.
Глава 5
Лексико-семантические особенности эмигрантской прессы
Общие замечания
Интенсивные и глубокие преобразования, произошедшие в социальном, общественном, экономическом строе после революции 1917 г. в течение очень короткого промежутка времени, живо и непосредственно затронули область лексики. И в предшествующий период изменения в словарном составе русского языка характеризовались достаточно быстрыми темпами развития: с начала XX в. очень активно протекал процесс иноязычного заимствования в сфере техники (телефон, телеграф, кино, авиация, автомобили), политической терминологии, спорта, понятий-экзотизмов, особенно в период русско-японской войны (1904–1905 гг.); в производстве новых слов активную роль играли и словообразовательные механизмы, пополняя лексическую базу новообразованиями, отражающими трансформации в обществе, культуре, искусстве. В период Первой мировой войны количество и тематика иноязычных заимствований существенно снизились, активизировались старославянские лексические и словообразовательные элементы; эти лексические процессы происходили в контексте оборонно-патриотических общественных настроений [Карцевский 2000; Lehikoinen 1990; Comrie et al. 1996]. Социалистическая революция 1917 г. перераспределила векторные направления в лексико-семантической системе русского языка. Лексические инновации, пассивизация некоторых лексических пластов (сферы церковно-религиозных отправлений, военной иерархии, экономико-политической области, монархическо-государственной терминологии, этикета и др.) были настолько существенны и заметны для языкового сознания индивида, что самым прямым образом привязывались именно к социально-политическим событиям. Это зачастую приводило некоторых представителей революционно настроенной интеллигенции (работников вузов, журналистов) к утверждению: происходит «революции в языке». [146] До 1917 г. подобные высказывания
146
Лексические перемещения, даже весьма значительные, не могут быть основанием для признания коренного обновления или ломки языковой системы (так считали, в частности, С. И. Карцевский, А. М. Селищев, Е. Д. Поливанов и др.; обзор различных точек зрения см. в [РЯСОС 1968; Виноградов 1977; Lehikoinen 1990; Comrie et al. 1996; Ryazanova-Clarke & Wade 1999]).
Главное отличие послереволюционных лет от предшествующего периода заключалось в овладении массами новой политической, экономической, военной, административной терминологии. Пожалуй, никогда ранее, вплоть до 1920-х гг., русская лексическая система не претерпевала столь радикальных трансформаций как с внутренней, имманентной стороны (передвижка лексико-стилистических границ, переформирование старых лексико-семантических рядов и складывание новых), так и внешней (сложение новой социолингвистической базы). Степень воздействия, интенсивность влияния на языковую личность многих общественно-политических, экономических, социальных терминов, прежде ограниченных литературно-книжными сферами языка (литература, публицистика, пресса) и малопонятных подавляющей массе языкового социума (крестьяне, рабочие, солдаты, матросы), в послереволюционной прессе, новых учебниках, листовках, пропагандистских речах многократно выросла. Следствием этого стало активное проникновение новой или актуализированной терминологии в лексикон и прагматикон индивида. Кроме того, одним из важнейших механизмов трансляции новой терминологии массам и ее внедрения в речевой обиход являлись политические беседы, проводимые специально подготовленными людьми (в их числе были активисты, безбожники, политруки, селькоры, рабкоры) среди крестьян, солдат, рабочих. Процессы освоения общественно-политической лексики разными социальными группами (напр., солдатами Московского военного гарнизона [Шпильрейн et al. 1928], крестьянством [Шафир 1924; Селищев 1928: 210–218], рабочей молодежью [Селищев 1928: 207–209], сельскими корреспондентами [Меромский 1930]) стали популярным и новаторским объектом наблюдения и социолингвистического описания в послереволюционные годы. Для их проведения были разработаны и впервые использованы социолингвистические методики (критический анализ некоторых дан в [Винокур 1925]).
Лексические изменения в конце 1920 – первой половине 1930-х гг. (годы первой пятилетки) характеризовались увеличением «технических» заимствований из английского языка; именно в эти годы английский стал ведущим языком-источником, заметно потеснив немецкий и французский [Крысин 1968: 85–126]. Но со второй половины 1930-х гг. начался процесс массовой замены прежних иноязычных слов русскими эквивалентами в рамках усиливающейся конфронтации со всем иностранным; само понятие «иностранный» приобрело в официальной пропаганде негативные коннотации [Паперный 1985: 60–61]. Все возрастающий контроль государства над всеми сторонами жизни людей, осуществление политики языкового планирования, борьба с заимствованиями в художественной и технической литературе, введение внутренних паспортов, ограничивающих свободу перемещения по стране, система прописки – все эти факторы привели к «более медленным накоплениям в словарном составе» середины 30-х гг. [Comrie et al. 1996: 205], чем в предшествующий период.
Социолингвистические изменения, происходившие в русском языке в советский период и в значительной степени обусловленные кардинальными социальными трансформациями, в эмигрантской разновидности языка протекали более медленными темпами. Одной из консервирующих причин являлось сохранение дореволюционных классовых и сословных различий между людьми, во многом определявших и речевые стратегии и тактики узуса. Исследователи первой волны русской эмиграции отмечали три характерные черты лексического состава эмигрантского узуса: «архаичность, иноязычность, разговорность» [ЯРЗ 2001: 111], кроме того, они констатировали также «ограниченность словаря» [РЯЗ 2001: 57; также: Грановская 1995: 55]. В принципе, в таком утверждении нет ничего необычного и удивительного: с одной стороны, эмигранты вынуждены прибегать для выражения многих понятий, обозначения реалий (особенно повседневной жизни) к иноязычным лексическим средствам ввиду отсутствия адекватного русского соответствия, с другой стороны – устная речь, как правило, может значительно отличаться как по своему лексическому наполнению, так и по грамматическим, синтаксическим конструкциям от кодифицированных форм языка (книги, публицистика, театр, учебная литература и др.). Однако нельзя сводить весь эмигрантский узус только к устно-речевым формам и судить о «бедности» языка эмигрантов или, напротив, умилительно восхищаться сохранением устаревших лексических или грамматических форм как якобы проявлением «чистоты» эмигрантского варианта русского языка в сравнении с языком метрополии, «испорченным» советским временем. Очевидно, в какой-то мере оппозитом «обедненному» речевому эмигрантскому узусу может служить язык художественной литературы, свидетельствующий о лексическом богатстве и разнообразии, развитом языковом чутье эмигрантов и мастерском использовании писателями, публицистами различных выразительных средств: метафорики, синонимии, антонимии, паронимии и др. (многочисленные примеры и комментарии приведены в [РЯЗ 2001: 119–287]).
Итак, если представить эмигрантский речевой узус и художественную литературу в качестве двух если не полярных, то достаточно противостоящих друг другу феноменов в рамках эмигрантской разновидности русского языка, то газетный текст в известном смысле «снимает» эту оппозиционность, полярность, так как в нем происходит интенсивное сближение, симбиоз книжного и разговорного стилей речи. Именно поэтому в эмигрантской публицистике встречаются такие лексические и семантические особенности, которые редко бывают представлены в записях разговорной речи или являются периферийными для художественной литературы. Конечно, эти особенности обусловлены функциональными свойствами газетного текста: 1) информирующей функцией (упоминанием фактов, событий, явлений, личностей) и 2) интерпретирующей функцией (демонстрацией печатным органом той или иной оценочной, аксиологической шкалы, основанной на господствующих в данном социуме, коллективе политических, морально-этических, религиозных представлениях). Интерпретирующая функция адекватно может быть реализована только при наличии общих фоновых знаний автора и читателя/читателей газеты. Лексический компонент (лексикон газеты, ключевые слова, квазисинонимия и др.) в структуре механизмов, обеспечивающих установление контактной связи «газета – читатель», является одним из ведущих, стержневых.