Языки Пао
Шрифт:
Бустамонте надул щеки: «Что ж... возможно. Возникает впечатление, однако, что в предоставлении этой группе таких широких полномочий нет необходимости. Достаточно того, что мы создадим армию, способную разбить Эвана Бузбека и его разбойников!»
Бустамонте вскочил на ноги и принялся возбужденно расхаживать взад и вперед. Остановившись, он хитро покосился на Палафокса: «Остается обсудить еще один вопрос: каково будет вознаграждение за ваши услуги?»
«Девяносто шесть племенных самок в месяц, — спокойно ответил Палафокс, — оптимальных умственных способностей и безукоризненного телосложения, в возрасте от четырнадцати до двадцати четырех лет. Их договорные обязательства будут действительны в течение пятнадцати лет, после чего им будет гарантировано возвращение на Пао в сопровождении всех их дочерей и отпрысков мужского пола, не удовлетворяющих нашим стандартам».
Понимающе улыбаясь, Бустамонте покачал головой: «Девяносто шесть в месяц! Вам не кажется, что ваши запросы чрезмерны?»
Палафокс пронзил его пламенным взором. Осознав свою ошибку, Бустамонте торопливо добавил: «Тем не менее, я не возражаю против такой договоренности, если вы вернете мне возлюбленного племянника, Берана, чтобы я мог найти ему полезное применение».
«На дне моря?»
«Следует принимать во внимание требования политической реальности», — пробормотал Бустамонте.
«Именно так, — сдержанно заметил Палафокс. — Политическая реальность требует, чтобы Беран Панаспер, панарх Пао, завершил образование в Раскольном институте».
Бустамонте разразился яростными протестами; Палафокс отвечал кратко и язвительно. Раскольник сохранял презрительное спокойствие, и в конце концов Бустамонте пришлось уступить.
Сделка была зарегистрирована видеозаписью, после чего ее участники расстались — если не дружелюбно, то, по меньшей мере, как выражаются политики, «в атмосфере сотрудничества и взаимопонимания».
Глава 10
Зимой на Расколе становилось холодно. Рваные облака неслись по пропасти над Бурной рекой; град, мелкий, как песок, с тихим шипением скользил по каменным стенам. Солнце лишь ненадолго выглядывало над краем гигантского южного утеса — окрестности Института были почти круглосуточно погружены в темноту.
Пять раз наступал и проходил этот безрадостный сезон, пока Беран Панаспер осваивал начала раскольного образования.
На протяжении первых двух лет Беран жил в доме Палафокса и затрачивал всю энергию на изучение языка. В том, что касалось речевых функций, его врожденные способности были бесполезны, так как язык Раскола отличался от паонезского во многих существенных отношениях. Паонезский диалект относился к категории так называемых «полисинтетических» языков, в которых корни слов сочетаются с приставками, суффиксами и окончаниями, варьирующими их значение. Язык раскольников был в своей основе «корнеизолирующим», но уникальным в том, что его синтаксическая структура полностью зависела от говорящего, то есть все выражалось от первого лица. Такая система отличалась логической элегантностью и простотой. Так как подразумевалось, что любое предложение формулировалось говорящим от своего имени, необходимость в местоимении «я» отпала. Другие личные местоимения также не использовались, хотя благодаря сокращенным именным словосочетаниям сохранилась возможность построения фраз от третьего лица или от третьих лиц.
В языке раскольников не допускалось отрицание; вместо него применялись многочисленные пары смысловых противоположностей, таких, как «идти» и «стоять». В нем не было пассивного или страдательного залога; каждая глагольная форма отражала самостоятельное действие: «нанести удар», «получить удар». Раскольный язык был богат терминами интеллектуальной манипуляции, но почти полностью лишен терминов, описывающих эмоциональные состояния. Даже если бы наставник Раскольного института решил приоткрыть оболочку солипсизма и поделиться с кем-нибудь своими переживаниями, ему пришлось бы прибегнуть к неуклюжим иносказаниям.
Такие общераспространенные паонезские понятия, как «гнев», «радость», «любовь» и «скорбь», не существовали в словаре раскольников. С другой стороны, раскольники применяли термины, определявшие сотни различных типов умозаключений, логические тонкости, неведомые паонам, абстрактные различия, приводившие Берана в такое замешательство, что порой ему казалось, что его внутреннее равновесие, целостность самого его представления о себе находились под угрозой. Неделю за неделей Фаншиль объяснял, иллюстрировал, пересказывал другими словами — и мало-помалу Беран усвоил чуждый ему способ мышления; он начинал понимать, как раскольники подходят к действительности, как они видят окружающий мир.
А затем, в один пасмурный день, лорд Палафокс вызвал Берана и заметил, что тот уже достаточно владеет местным языком, чтобы приступить к занятиям в Институте, в связи с чем ему предстояло немедленно пройти начальный курс.
Беран чувствовал себя опустошенным и брошенным. Усадьба Палафокса внушала, по меньшей мере, какую-то унылую уверенность в собственной безопасности. Что ждало его в стенах Института?
Палафокс отпустил воспитанника, и через полчаса Фаншиль отвел его на огромный прямоугольный двор, окруженный корпусами-параллелепипедами, проследил за тем, чтобы его зарегистрировали, и показал Берану одноместный «спальный бокс», где ему предстояло жить. После этого тридцать третий сын Палафокса удалился, и с тех пор Беран не видел ни Фаншиля, ни Палафокса.
Так начался новый этап существования Берана на Расколе. В детстве его образованием занимались исключительно дворцовые репетиторы — он никогда не участвовал в массовых паонезских «речитативах», во время которых тысячи детей распевали в унисон все, чему их учили. Младшие хором выкрикивали восемь числительных: «Ай! Шрай! Вида! Мина! Нона! Дрона! Хиван! Импле!» Старшие бесконечно повторяли эпические гимны — чем лучше паон помнил эти предания, тем более эрудированным человеком его считали другие. Таким образом, Беран не был настолько потрясен обычаями Раскольного института, насколько можно было бы ожидать, если бы он не родился сыном панарха.
Каждого учащегося Института рассматривали как строго индивидуальное лицо, самодостаточное и отстраненное подобно звезде, отделенной от других солнц безжизненной пропастью пустоты. Он жил сам по себе, не разделяя никакие официально предусмотренные фазы существования ни с одним другим студентом. Всякий раз, когда возникал спонтанный разговор, предмет обсуждения заключался в том, чтобы предложить оригинальную точку зрения или возможность рассмотреть в новом аспекте то или иное уже известное явление. Чем более неортодоксальной была идея, тем больше можно было быть уверенным в том, что она подвергнется немедленному нападению. Затем тот, кто предложил идею, должен был защищать ее, пользуясь всеми доступными ему логическими средствами, но не выходя за пределы логики. Если ему удавалось это сделать, он приобретал престиж; если идею опровергали, его репутация соответственно ухудшалась.