Языки современной поэзии

Зубова Людмила Владимировна

Конечно, для современного массового сознания значение грамматического лица представляется невыраженным в формах типа бых, бе, приях.Бывшее окончание 1-го лица -х(ъ) воспринимается как стилизующий архаичный аналог суффиксу глаголов прошедшего времени – л,не указывающему на лицо.

Но рассогласование форм грамматического лица становится у Лосева точкой концентрации смысла и тогда, когда это касается не архаических, а современных форм:

МЕСТОИМЕНИЯ Предательство, которое в крови. Предать себя, предать свой глаз и палец, предательство распутников и пьяниц, но от иного, Боже, сохрани. Вот мы лежим. Нам плохо. Мы больной. Душа живет под форточкой отдельно. Под нами не обычная постель, но тюфяк-тухляк, больничный перегной. Чем я, больной, так неприятен мне, так это тем,

что он такой неряха: на морде пятна супа, пятна страха и пятна черт чего на простыне. Еще толчками что-то в нас течет, когда лежим с озябшими ногами, и все, что мы за жизнь свою налгали, теперь нам предъявляет длинный счет. Но странно и свободно ты живешь под форточкой, где ветка, снег и птица, следя, как умирает эта ложь, как больно ей и как она боится [62] ;

62

Лосев, 1999-а: 66.

ПЕСНЯ В лес пойду дрова рубить, развлекусь немного. Если некого любить, люди любят Бога. Ах, какая канитель — любится, не любится. Снег скрипит. Сверкает ель. Что-то мне не рубится. Это дерево губить что-то неохота, ветром по небу трубить — вот по мне работа. Он гудит себе гудит, веточки качает. На пенечке кто сидит? Я сидит, скучает [63] .

63

Лосев, 1999-а: 65.

Подобное нарушение согласования, указывающее в стихотворении «Местоимения» на телесное развоплощение (рассогласование порождено парадоксом привычного «докторского „мы“»), а в стихотворении «Песня» на отстраненное восприятие себя, имеет основание во вполне нормативных языковых структурах с субстантивированным местоимением «я» (ср. выражения: авторское «я», поэт отстраняется от своего «я»).

Если лирическая коммуникация обычно предполагает отождествление читателя с автором, то в таких фрагментах текста, как я сидит,происходит обратное: автор отождествляет себя с читателем и говорит о себе почти так, как о себе говорят дети ( Петя хочет домой) [64] , родители ( Мама тебе не разрешает), президент ( Президент согласен).В таких родительских и начальственных высказываниях говорящий как будто хочет быть понятнее, пытается упростить ситуацию, присваивая себе потенциальную речь адресата. Конструкции типа я сидит,устраняя координацию подлежащего со сказуемым, утрируют этот способ коммуникации. Возможен и такой психологический импульс сочетания я сидитв этом тексте: сказуемое сидитпо инерции повторяет форму сказуемого, которое имелось в вопросительном предложении.

64

«В том возрасте, когда ребенок только еще научился говорить, для него особую трудность представляют шифтеры. Дети, вполне уже усвоившие язык, тем не менее с большим трудом обучаются правильному употреблению личных местоимений. Ребенку проще называть себя по имени, избегая коварного и загадочного я.<…> Научившись же называть себя я, ребенок может отказывать в этом праве своему собеседнику. <…> Подобные инфантильные черты при дальнейшем их развитии могут привести к патологическому развитию личности» (Иванов, 2000: 551).

Подобные сочетания хранят в себе также историческую память о структуре высказывания: в древнерусских текстах широко представлены этикетные формулы типа Я, Федька, челом бьет.Такое синтаксическое смешение 1-го и 3-го лица демонстрирует, как пишущий переключается с обозначения себя как субъекта речи на обозначение себя как объекта восприятия.

Наблюдаемое нарушение согласования в лице основано на философии отчуждения, деперсонализации современного человека. «Социальное отчуждение неизбежно перерастает в самоотчуждение, в поисках себя глубинного человек кажется все более чуждым самому себе» (Крепс, 1984: 200). У Лосева изображено отчуждение не только от своего я (в аграмматизме современной формы), но и от своей истории, и от своего языка (в аграмматизме архаизма). Косноязычие как вариант немоты — способ представить эти ощущения. В рамках современного языка такой прием очевиден, а при аграмматизме древних форм он либо не замечается, если читатель не знаком с историей языка, либо, если знаком, — часто принимается за ошибку, что не способствует пониманию текста.

В данном случае вполне возможен, как предполагает Михаил Безродный, и такой импульс к написанию стихотворений «Местоимения» и «Песня»:

Из тех же мемуаров [М. Ардова. — Л.З.]: «Как-то Борис Леонидович рассмешил Анну Андреевну и всех нас такой фразой: — Я знаю, я — нам не нужен».

(Безродный, 1996: 128)

А Э. Скворцов обратил внимание на то, что литературным подтекстом стихотворения Лосева «Местоимения» может быть текст Заболоцкого:

Стихотворение Лосева отсылает к стихотворению Н. Заболоцкого «Метаморфозы», откуда последователь взял размер и отчасти тематику, полемически оттолкнувшись от первоисточника. Строки, которые откровенно пародируются в лосевском тексте, таковы: «Как мир меняется! И как я сам меняюсь! / Лишь именем одним я называюсь, — /

На самом деле то, что именуют мной, — / Не я один. Нас много. Я — живой».

(Скворцов, 2005: 170)

Отражение языковой динамики всегда можно видеть в пограничных ситуациях, в неустойчивых точках системы — там, где в языке есть противоречия. Поэзия Лосева указывает на такие ситуации, создавая контексты с грамматической конфликтностью и грамматической неопределенностью:

Как ныне прощается с телом душа. Проститься, знать, время настало. Она — еще, право, куда хороша. Оно — пожило и устало. «Прощай, мой товарищ, мой верный нога, проститься настало нам время. И ты, ненадежный, но добрый слуга, что сеял зазря свое семя. И ты, мой язык, неразумный хазар, умолкни навеки, окончен базар». («Цитатник» [65] )

65

Лосев, 1985: 95.

Обратим внимание на конфликтное столкновение форм грамматического рода во фразе Прощай, мой товарищ, мой верный ногаи на формы, которые читаются одновременно как глаголы и как прилагательные в строке Оно — пожило и устало.

Стихотворение «Цитатник» травестирует «Песнь о Вещем Олеге» Пушкина [66] , и отношение души с телом представлено у Лосева как отношение Олега с конем. Конь, которого Олег в стихотворении Пушкина называет мой верный слуга, — это метафорическая «нога» князя-всадника. У персонажа из текста Лосева и другие части тела становятся «слугами»: один слуга — нога,другой тот, что сеял зазря свое семя,третий — язык.Строка И ты, мой язык, неразумный хазарсоотносится не только с летописным и пушкинским источником (ср.: отмстить неразумным хазарам) [67] , но и с поговоркой язык мой — враг мой.Строки о языке ясно показывают, что речь идет уже не о князе Олеге, а о поэте. Совмещенная омонимия слова языкздесь очевидна. Утрата языка и представлена аграмматизмом, связанным с родом, но при этом грамматическая аномалия имеет множественную мотивацию во фразеологии и метафорическом строе текста. Добавим, что здесь, конечно, очень важно рифменное созвучие слуга — нога.Но слово слугапри обозначении лиц мужского пола может быть либо асемантичным, как в древнерусском языке (слуга моя верная),либо аграмматичным, как в современном (в склонении на – аслова мужского рода хоть и приняты нормой, но все же в некоторой степени представляют собой системную аномалию). В истории языка слово слугаменяло род с грамматического женского на мужской. Лосев переносит именно этот механизм грамматического изменения на рифму-метафору и в то же время на слово ногав его прямом значении.

66

Пушкин, 1977-а: 100.

67

В данном случае очень возможна языковая игра, основанная на совпадении древнерусского дательного падежа множественного числа хозаромъс современным творительным падежом единственного числа хозаром.Тогда пушкинская строка отмстить неразумным хозараминтерпретируется в тексте Лосева как ‘отомстить языком’, то есть ‘осуществить бытие в текстах’. К тому же в древности народы назывались «языками», и это тоже значимо для метафоры «язык — хазар».

Современный глагол прошедшего времени происходит из древнего краткого причастия с суффиксом – л,которое в сочетании с глаголом-связкой бытьвходило в состав перфекта, аналогичного по структуре современному перфекту во многих европейских языках. Причастие совмещает в себе признаки прилагательного и глагола, и при распадении древней системы времен краткое причастие стало в русском языке носителем глагольной функции, а полное — функции прилагательного-определения. Это привело к появлению соотносительных пар типа горел — горелый, устал — усталый.

Современные прилагательное и глагол, восходящие к перфекту, постоянно влияют друг на друга, создавая обширную пограничную область грамматической неопределенности, которая и представлена в приведенном тексте.

Далее рассмотрим, как в стихи Лосева входит слово с отчетливой стилистической окраской — на примере одного из самых впечатляющих стихотворений Лосева из цикла «Сонатина безумия», в котором сюжет и система образов порождаются жаргонным словом запетушили:

3. ALLEGRETTO:ШАНТЕКЛЕР Портянку в рот, коленкой в пах, сапог на харю. Но чтобы сразу не подох, недодушили. На дыбе из вонючих тел бьюсь, задыхаюсь. Содрали брюки и белье, запетушили. Бог смял меня и вновь слепил в иную особь. Огнеопасное перо из пор попёрло. Железным клювом я склевал людскую россыпь. Единый мелос торжества раздул мне горло. Се аз реку: кукареку. Мой красный гребень распространяет холод льда, жар солнцепёка. Я певень Страшного Суда. Я юн и древен. Один мой глаз глядит на вас, другой — на Бога [68] .

68

Лосев, 1999-а: 153.