Забавы придворных
Шрифт:
Всякий читатель, который удостоит прочесть эти страницы, наученный многими и разнообразными преступлениями, здесь изложенными, вооружится осмотрительностью, но не сможет хранить ее невредимой, если не смирит крепчайшей уздой свою алчность, которая жесточе голода и жажды и отвратительнее всякой нужды толкает людей в бездну беззакония. Ведь она-то и есть причина сих гнусностей.
XVI. О КУПЦАХ СЦЕВЕ И ОЛЛОНЕ [723]
723
О купцах Сцеве и Оллоне. — Либрехт (Liebrecht 1879, 52) сравнивает эту новеллу с пьесой датского писателя Иеронимуса Юстесена Ранха «Скупой плут» («Karrig Niding», 1598). По замечанию А. Варваро, персонаж, убежденный в том, что он — больше не он, — мотив, восходящий к античности и типично комический: он разработан в «Амфитрионе» Плавта, а во времена Мапа — в элегической комедии Виталия Блуаского «Гета» (Varvaro 1994, 167).
Сцева и Оллон, равные летами, неравные нравами, отроки из простонародья, одновременно получив небольшое имение, в наши дни принялись торговать вразнос мелким товаром, а затем, благодаря неизменному успеху, уже и большим. Из коробейников они сделались перевозчиками, из перевозчиков — хозяевами множества возчиков, всегда оставаясь верными товарищами. С расширением торговли, как где-то сказано, любовь к деньгам возросла, насколько взросло богатство [724] . Уже узы товарищества и общие средства им не по нраву, мила им раздельная собственность: делят все, бросают жребий, каждый забирает, что ему выпало, и они расстаются, сказав друг другу «прощай». Сцева, человек великодушный и для своего положения обходительный, слезно увещевает Оллона, чтобы не был редок меж ними обмен вестями, в какой бы деревне или городе они ни поселились, чтобы их, хотя и в разлуке, все же объединяло частое воспоминание о приязни.
724
…любовь
Сцева выбрал жить в Равенне и, долго оставаясь холостым, занимался меной товаров; Оллон в Павии нашел себе красивую жену. Первое время частые вестники сновали меж ними, но наконец это стихло. Сцева отправляется в Павию навестить Оллона с большой ватагой слуг и добрым скарбом — и встречает Оллона с нагруженными подводами, спешащего на отдаленную ярмарку. Они обменялись поцелуями; Оллон спрашивает: «Откуда и куда?» [725] , хотя по старинной любви должен бы вернуться и принять у себя столь близкого друга. Но даже слыша, что он — единственное, ради чего явился Сцева, он отговаривается ярмаркой, прибавляет, что Сцева никак не может остановиться у него по многим причинам, и покидает его, двинувшись за подводами. Сцева, скорбя, что обманулся, случайно разговорился близ Павии с Оллоновым пастухом, не зная его, и, услышав, кто он таков, спрашивает о состоянии Оллона, движимом и недвижимом, и, сведав все тайны его дома, сообщает их жене Оллона как пропуск, чтобы ему оказали гостеприимство. Его принимают, и он не позволяет ни своей, ни Оллоновой челяди довольствовать себя из домашних средств, хотя и обширных; он велит доставить всякую роскошь — по его словам, привычную для него, — со стороны и готовит из собственных припасов такую блестящую и пышную трапезу, что вызывает изумление даже у соседей. Он зовет стоящих на торжище [726] , прохожих удерживает, расточает такое обилие яств и напитков, что и жена Оллонова, и все прочие желают, чтобы Оллон отсутствовал вечно, а Сцева оставался. Так идет много дней — пиршество все возрастает; он приглашает всех; кто приходит, тех чествуют с ненасытной щедростью, кто не идет, тех нагружают посланными подарками.
725
«Откуда и куда?» — Ср.: Гораций. Сатиры. II. 4. 1.
726
…зовет стоящих на торжище… — Мф. 20: 3.
Слетается вся область поглядеть на то, о чем слышит, разлетается по городам и весям изумление, настигает и Оллона, держащего путь оттуда. Ошеломленный, он решает не возвращаться, покуда тот из его дома не уйдет. И так как он неистовствует в ревнивой тревоге о жене и не меньше того снедается завистью, то уже не горит обычной алчностью, сбывая свои товары. Не печалится от убытков, не радуется прибыли, не думает, как стяжать и сберечь деньги; он становится расточителен на имение и скуп на жену, и когда обеспокоенным умом гадает о ней и Сцеве, что там у них, то по случайности натыкается на правду. Ибо Сцева ударился в то, чего Оллон страшился, и всеми доступными ему ухищрениями принялся склонять женщину к своему желанию: а когда своего добился и насладился недозволенным, не удовлетворился этим нечестием, но прибавил еще: «Дорогая моя, избранная и паче души моей любимая! ты можешь, если твоему сердцу то угодно, унять мое сердце, растревоженное и горящее любовью, сделав так, чтобы впредь мы жили вместе в полном спокойствии: а именно, если не пустишь Оллона, когда он вернется, и отречешься от него, будто в удивлении, отвергнешь его и отречешься, что знаешь этого человека [727] . Я позабочусь, чтобы все соседи и знакомые так сделали, и шерифа и его служителей склоню к этому замыслу, если только ты мне пособишь, и кто бы ни пытался уверить судей или других должностных лиц, что Оллон был твоим мужем или владельцем этих богатств, сразу умолкнут, когда меня услышат, а если будет нужно, поклянутся в обратном, так что он сам в себе усомнится и околдованным умом будет думать, что он не Оллон, а что-то другое». Она соглашается, хотя и без надежды на удачу. И вот Сцева, повсюду раздав награды и прибавив посулы, добивается своего от всех знакомых Оллона, ведь не крепка дружба при кривых нравах. Он приступается к князю и судьям и совращает к обычному их дурачеству. Всем кажется его лукавство добрым, а насмешка — остроумной, а кроме того, они считают полезным вырубить бесплодную смоковницу и насадить плодоносную маслину.
727
…отречешься, что знаешь этого человека. — Ср.: Лк. 22: 34.
Живет Сцева в этом доме с женой, как законный супруг, и не перестает этот учитель лжи наставлять всех, как им следует отвечать Оллону. Оллон же предусмотрительно, как ему кажется, тянет с возвращением, пока не удалится соперник, чтобы отмстить свои обиды на жене, лишившейся помощника, и чтобы не смотреть на расточение своего добра, о чем он наслышан: ибо меньше уязвляет скупцов ущерб, когда они его не видят.
Видя наконец, что промедлил, и боясь опасности, он отправляется домой, стучит в дверь, раздражается, что ему не отворяют тотчас; упорствует, поднимает шум, закипает; негодует, разражается угрозами. Заносчиво кличет по имени Николая, которого поставил своим привратником. Тот подходит и с такой же надменностью отвечает: «Ты кто? Чего бесишься? Какой демон тебя нудит? Почему мы должны страдать, если ты на голову скорбен? Почему ты не даешь покоя моему хозяину? Ты лунатик или еще какой-нибудь полоумный? Если ты разум потерял, мы тебе его живо вернем; если не угомонишься, дубинка тебя угомонит». А тот: «Раб мой, разве я — не я?» Николай: «Я знаю, что ты — это ты, а ты сам этого не знаешь?» Оллон: «И ты не знаешь, что ты — мой раб?» Николай: «Я знаю, что ты — раб, а насчет того, что ты мной владеешь, так это ты не в своем уме» [728] . Оллон: «Живо открой мою дверь». Николай: «Твою? Разве это не доказательство, что ты сумасброд? Ей-богу, или замолчи, или я этим жезлом наложу на тебя вечное молчание». Оллон: «Раб лукавый [729] , разве я не тот Оллон, что поставил тебя стражем этого двора?» Николай: «Ты, убогий шут? Конечно, Оллон здесь, внутри, и лежит с моей хозяйкой в постели». Оллон: «С какой хозяйкой, дьявол?» Николай: «Сам ты дьявол Конечно, с моей прекрасной хозяйкой Библидой». Слыша имя Библиды, тот, как безумный, валится с коня и некоторое время остается в помрачении, а потом говорит: «Выйди, Николай, и погляди на меня как следует, опомнись и признай меня, твоего хозяина и мужа Библиды». Тут Николай с громким хохотом: «Мне достаточно тебя видно через мою скважину; может, ты и Оллон, да не каждый Оллон — муж Библиды». Оллон: «Да я тот самый Оллон, который в твоем присутствии принял ее в жены от отца ее Мелы и матери Балы». Николай: «Никогда я не видел, чтоб хмельные и безумные были такими памятливыми; эти имена ты узнал от кого-нибудь и накрепко усвоил — и Мелу, и Балу, и Николая. Может, слыхал и о нашей служанке Кристине?» Оллон: «Мне нет нужды о ней слышать, я ведь кормлю ее, и тебя, и всех ваших, я и дом этот выстроил, и все, что есть в нем, — мое». Николай: «Кристина, Кристина, эй, Кристина! Поди-ка погляди на несчастнейшего безумца, который все знает, всех кормит, всем владеет; впрямь остроумное помешательство его изводит, ибо оно сделало его королем. Посмотри, не тот ли это, которого недавно вели вешать за убийство, а он ускользнул в убежище? И после этого он величается нашим кормильцем! Как тебе кажется?» Кристина: «Я и хотела сказать тебе, что это он; но надобно с ним полегче, что бы он ни делал: кто под властью меланхолии, тому все позволено». Оллон, сам себе: «Сколь дерзостна и строптива гордыня рабов! Они набрались этого от Сцевы: он заплатил им, чтобы они от меня отреклись, а когда он удалится, насытившись моей роскошью, они повалятся мне в ноги и станут просить прощения, говоря, что заблуждались по неведению. Но пропади пропадом Оллон, коли не покажет им, что у него острые зубы [730] ». Николай: «Бурчи себе, несчастный безмозглый, а коли не хочешь быть битым, убирайся поскорее». Кристина: «Эй, ты, что зовешься Оллоном! Ты называешь нас помешанными, а мы тебя безумным; позови своих соседей, и когда они тебе скажут то же, что и мы, поверь, что ты одержимый».
728
Я знаю, что ты — раб: а насчет того, что ты мной владеешь, так это ты не в своем уме. — В оригинале не вполне понятная фраза: Te scio servum; possessionem furis. Следуем переводу Тапера и Огла (Walter Map 1924, 250). Джеймс: «Я знаю, что ты раб; ты спятил из-за имущества» (Walter Map 1983, 399); Ригг: «Я знаю, что ты раб, имущество вора» (Rigg 1985, 181).
729
Раб лукавый… — Мф. 18: 32; Лк. 19: 22.
730
…коли не покажет им, что у него острые зубы. — Буквально: «если не покажет им волосатый зуб» (si non ostenderit eis pilosum dentem). Ср. немецкую идиому «Haare auf den Zahnen haben», «быть зубастым, за словом в карман не лезть».
Он зовет соседей и рассказывает о претерпенных обидах. Те отрицают, что видели этого человека и даже слышали о нем, смеются над ним, подбивают друг друга связать его и вернуть в разум; он настаивает, они же камнями гонят его вон с площади. Подобным образом и судьи его прогоняют. Найдя всюду один прием и схожие речи, он всего себя оглядывает и допытывается у своих людей, кто он и откуда, и как обстоит дело, и, идя наперекор собственному мнению, меньше верит на свой счет себе, чем другим. А они, как и все остальные, кого Сцева соблазнил, говорят голосом его кошеля. Молвит один из них, по имени Барат: «Господин,
Верь мне, подарки дарить — дело, где надобен ум [731] .
ПЯТЫЙ РАЗДЕЛ
I. ПРОЛОГ
Плоды усердия древних у нас в руках; собственное прошлое они делают для нас настоящим, а мы немы; таким вот образом память о них жива в нас, а о своем мы беспамятны. Вот славное чудо! Мертвые живут, живые вместо них погребаются! Может статься, и наши времена располагают чем-то достойным Софоклова котурна [732] . Однако пренебрегаются отменные дела современных героев и превозносится никчемная бахрома древности. Это несомненно оттого, что порицать мы умеем, а сочинять — нет, сгораем от желания разорвать — и заслуживаем, чтоб нас разорвали. Так причиною редкости поэтов — раздвоенные языки хулителей [733] . Так цепенеют души, пропадают дарования; так уныло угасает благородное рвение этого века, и не от скудости топлива тмится лампада, но сникают искусники, и к нашим сочинителям нет внимания. Цезарь у Лукана, Эней у Марона живы в великих хвалах, не больше своими заслугами, чем неусыпным рвением поэтов. У нас же ватага скоморохов народными виршами поддерживает божественную славу Карлов и Пипинов, но никто не скажет о нынешних Цезарях, хотя их нравы, полные мужества и воздержности, вызывающие общее изумление, готовы для пера. Александр Македонский, проклинавший тесноту подчиненного ему мира, при виде могилы Ахилла вздохнул и молвил: «Счастлив ты, юноша, что обрел такого глашатая твоим заслугам», имея в виду Гомера [734] . Сей великий Александр мне свидетель, что многие, кто удостоился жить среди людей по смерти, живы лишь в описании сочинителей. Но что значит вздох Александра? Несомненно, он печалится о своих заслугах, коим надобен был великий поэт, дабы последний час не уничтожил его целиком. Но кто осмелится занести на страницу что-нибудь из нынешнего или хотя бы написать наши имена? Действительно, если в каком-нибудь новом сочинении упоминается Генрих, Вальтер или даже твое собственное имя, ты презираешь это и высмеиваешь, но не из-за их изъяна и, надеюсь, не из-за твоего. Если же замечаешь Ганнибала, Менестрата [735] или еще какое-то имя из сладкой древности, поднимается дух, ты волнуешься и трепещешь, горя вступить в баснословную годину золотого века. Нероново самовластье, алчность Юбы [736] , все, что ни предложит древность, ты принимаешь благоговейно; кротость Людовика, щедрость Генриха отметаешь. Но если ты не веришь, что нашим присуща древняя добродетель, и бежишь этого утверждения как басни, послушай о древней злобе у наших, какую обычно находишь в Нероне и подобных; ибо никогда зависть не уклонялась так от себя самой, чтобы, отказывая современным в старинном благородстве, не уступить им по крайней мере старинную подлость. Здесь ты найдешь изображенной в современных делах честность с ее любезностью и гнусность — с ее ненавистными преступлениями. Эту мы предложим тебе, чтоб избегать ее отрав; ту — чтобы избрать ее ради ее наград; не отводи же взора ни от одной из них, пока не рассмотришь и не уразумеешь: ведь тебе надлежит прочесть и исследовать каждую страницу, которую увидишь, чтоб ни одну не почел ты неважной, пока не дочел до конца.
731
Верь мне, подарки дарить — дело, где надобен ум. — Овидий. Любовные элегии. I. 8. 62.
732
…достойным Софоклова котурна. — Ср.: Вергилий. Буколики. VIII. 10.
733
…причиною редкости поэтов — раздвоенные языки хулителей. — Ф. Таппер цитирует Горация (Послания. II. 1. 88 и след.) и прибавляет: «Вальтер Мап, хорошо знающий Горация, играет на той же струне в прологе к пятому разделу De Nugis Curialium» (Tupper 1917, 571).
734
…вздохнул и молвил: «Счастлив ты, юноша, что обрел такого глашатая твоим заслугам», имея в виду Гомера. — Цицерон. В защиту Архия. 24; ср.: Julius Valerius. Res gestae Alexandri Macedonis. I. 47; Galterus de Castellione. Alexandreis. I. 478—485.
735
…Ганнибала, Менестрата… — Среди «пышно звучащих имен древности», по выражению Бредли, появляется некий Менестрат, идентифицировать которого трудно. М. Р. Джеймс (Walter Map 1914, 269) указывает на некоего Менекрата, упомянутого у Ливия (История Рима от основания города. XLIV. 24), — однако он, по замечанию самого Джеймса, не настолько известное лицо, чтобы фигурировать в этом перечне, к тому же, как прибавляет Бредли, нет свидетельств, что Мап читал Ливия. Сам Бредли (Bradley 1917, 397f.) приводит знаменитых скульпторов Менестрата и Менекрата, упомянутых в одном пассаже Плиния (Естественная история. XXXVI. 4. 32, 34). См. еще: Nauta 1931, 196. Решительное обобщение разысканий по этому вопросу: «Кто такой Менестрат? По всей вероятности, изобретение Мапа, намеренная мистификация в духе Гальфрида Монмутского и Иоанна Солсберийского, не говоря уже об авторах романов» (Walter Map 1983, XXXV).
736
…алчность Юбы… — Нумидийский царь и союзник Помпея, совершивший самоубийство в 46 г. до н. э. М. Р. Джеймс (Walter Map 1914, 204) указывает на Лукана (Фарсалия. IV. 670 и след.) как возможный источник сведений о Юбе; но это не объясняет, почему нумидийский царь оказался у Мапа образцом алчности.
Водится в Дунае рыба узула [737] , которая следует за музыкальными ладами даже сквозь вражьи оружья и от ран не останавливается, но, расточая свою жизнь и алча органных звуков, стремится даже до смерти за медвяными приманками своей души. Такова торжествующая настойчивость благородного и ревностного мужа, которого ни кашель, ни чахотка, ни иная тягота не отпугнет от ученых занятий. Свое изнуренное тело он обременит трудами мученичества, ибо мудро считает благороднее излить пред Богом душу, обогащенную светом мудрости, чем баловать ее для себя, напитанную бездельем и праздностью. Так и ты будь узулой.
737
Водится в Дунае рыба узула… — «Возможно, алоза (Alosa), которая, по словам Геснера, восприимчива к музыке» (Walter Map 1914, 269).
II. О КОРОЛЕ АПОЛЛОНИДЕ [738]
Аполлонид, король в западных краях, опустошив вражеские земли, отправился домой с несметной добычей. На дороге священник закричал вслед ему, что среди своей добычи он увел и двадцать его животных; король заставил его поклясться в этом и сказал: «Забирай свое и ступай с миром». А когда священник выбрал лучшее из каждого стада, радея больше о пользе, чем о правде, Аполлонид, хотя и осведомленный о том, что он делает, из почтения к нему смолчал. Они еще дивились этому, как вдруг подбегает другой священник и другие два десятка подобным образом себе требует, и, принеся ложную клятву, уводит их, как первый, а король, хоть и раздражается, однако не возражает; когда же появляется и третий, предлагая поклясться только за двух, король ему говорит: «Клянись за двадцать, как те, которые только что ушли». А тот в ответ: «Господин, я не поклянусь лживо». Тогда король, желая вознаградить его верность, прибавил к его двум еще сотню, молвив: «Этот человек, что предпочел многого лишиться, лишь бы не лжесвидетельствовать, более достоин владеть моей скотиной, чем достойны владеть своей те, кто предпочел лжесвидетельствовать, лишь бы не лишиться». Вот, ей-богу, речь и дело, что мнятся мне достойными Гомерова стиля, — я же недостоин предмета столь изысканного.
738
О короле Аполлониде. — Делалось много предположений о том, какого короля Мап скрыл за этим псевдонимом. М. Р. Джеймс выдвигал Генриха II; упоминались также Вильгельм Лев, Филипп Фландрский и др. Г. Бредли (Bradley 1917, 398), дав сводку мнений, сам предлагает кандидатуру Генриха Молодого Короля — на основании того, что Мап говорит о нем в IV. 1, а также того, что «Аполлонид» значит «сын Аполлона» (т. е. Фаэтон, амбициозный юноша, которому отец доверил бразды правления, и результат оказался плачевным). Однако оговорка «в западных краях» и жизнь, проводимая в грабежах, говорят, скорее, о каком-то валлийском вожде (на которого, возможно, намекает и начальное «Ап»). См.: Walter Map 1983, XXXVI.
Тот же король, услышав, что его королевство тревожит иноземный король, посылает разведчиков и узнает, что владыка этот роскошно живет на дорогих яствах и что во всем его войске не пьют ничего, кроме вина, хотя в тех краях вино — вещь весьма редкая. Предполагая, что ему и его народу достанет воды, он говорит: «От века не слыхано, чтобы вино побеждало воду». И когда в течение долгого похода одни пили вино, а другие — воду, победа досталась воде. Ибо когда вино в тех местах иссякло, иноземцы вернулись к вину восвояси.