Заблудившийся во сне
Шрифт:
Я кивнул. Это я умел.
Расслабление. Медитация… Огонь в очаге погас сразу, словно на него плеснули водой, хотя никто и не дунул даже; но тепло от очага еще ощущалось. Я и сам почувствовал, что сон валит меня на лавку, и сопротивляться больше не было сил. Мысли затухали, душистый воздух обволакивал, проникал внутрь, баюкал. В темноте я успел еще пошарить вокруг себя, нащупал рядом такую же попону, как та, что была у Минаева, даже не удивился, – натянул ее на себя, окончательно согрелся и рассчитывал уйти в очередной отрыв, чтобы как-то ускользнуть от уже порядком надоевшего мне наставника. Что бы он там ни говорил, я продолжал считать, что справлюсь в любой обстановке: когда подсознание выходит из-под контроля заученных уверенностей, оно способно – размышлял я, отключаясь, – разобраться со всем, с чем бы ни встретилось. Но ничего не получилось: никакой свободы не было, подсознание не стало управлять мною, наоборот – кто-то сторонний овладел им, стер все мои намерения, отключил способность контролировать окружающее, на обычном языке это означает, что я спал без снов, дух мой был скован каким-то образом и ощущал лишь, что я сплю, и спит каждое дерево, но и на земле, и в кронах идет ночная жизнь, возникают и гаснут шорохи, одно уничтожается, другое возникает, и никаких тайн во всем этом не существует для всякого, способного видеть, слышать и верить увиденному и услышанному.
Потом я все-таки вошел в мир ощущений – и с новым приступом страха понял, что то была лишь подготовка, вводная часть, а настоящий переход в тот макрокон, куда тащил меня Минаев, начнется только сейчас.
Полет
Узкая, прямая полоса дороги, черные скалы, щупальца песков, обиженное ворчание мотора…
а перед этим: светло-зеленая комната, датчики, приборы, врачи, тесты, беседы…
а перед этим: пляж, море, скольжение на гребне волны, набегающий берег…
а перед этим: лес, золотые сосны, шуршание игл, заросли папоротников, неразличимо промелькнувшее существо…
А перед этим: да, у вас феноменальная память, но никаких признаков математического мышления, здесь вам не найти себя – кабинет, стол, дверь, коридор…
А до этого: ты странный человек, кажется, ты можешь существовать где угодно и среди кого угодно – ты весь в себе…
а до этого: обширная заснеженная пустынная площадь, вечер, и двое тащат меня под руки, ноги бессильно царапают снег. – Почему ты сделал это? – Мне не нравится этот мир, я хотел уйти из него…
а до этого: широкий диван, на нем лежит книжка, я стою на коленях на полу, локти на диване, подбородок на ладонях. – Это уже вторая книга сегодня, внучек, надо же поесть. – Ну, дай хлеба с сыром…
(Надо остановиться, может быть, пора уже? Но не могу почему-то. Несет!)
А прежде было: траншея, шинель измазана глиной, под ногами вода и в сапогах вода, сзади, с закрытой позиции, бьют трехдюймовки. – Ваше благородие, ваше благородие!.. – Вижу, Тарасенко. По пехоте, в пояс, длинными очередями, с рассеиванием по фронту!..
Память все ускоряется и яснеет. Неужели все это происходило со мной? Нет, но – да. Так или иначе, я это вспоминаю, проваливаясь все глубже, все ниже с поверхности Первого слоя Пространства Сна и Времени Сна, воспоминания не приходится более принуждать, они возникают сами собой, легко, как пузырьки на поверхности новогоднего бокала.
Это – я. И это – я. И там, еще раньше…
А прежде было: хлеб не сжат, колосья склонились, спутались, наполовину осыпались уже. Неширокая тропа. Иду по ней в тяжелых от налипшей глины сапогах, длинноостые колосья цепляются за полы. – Батюшка, куда же вы, там мор! – Оставь, сын мой: меня там ждут…
а еще прежде: шаг за шагом, шаг за шагом, сошник врезается в землю, не оборачивая пласта. Лошадиный круп колышется впереди, савраска хлещет хвостом, отгоняя слепней, падких на потное. Еще борозда проведена, и еще, и еще…
а еще прежде: веточка не хрустнет под мягкими постолами, я осторожно проскальзываю между кустами и замираю, не выходя на поляну. Привычно накладываю стрелу. Лук нехотя изгибается, словно разминаясь после долгого покоя. Тонко жужжит стрела. И – бегом к рванувшемуся и упавшему рогачу…
И еще, еще раньше. Еще многое, многое…
Я уже глубоко-глубоко, Первый, внешний слой, поверхность Пространства Сна осталась в дальнем далеке. Не говоря уже о Производном Мире. Время замедляется. Я слышу, что в новом невероятном континууме все тот же Минаев переводит дыхание и враз ослабевшим голосом произносит:
– Вышли на финиш.
И исчезает неизвестно куда.
Перелет закончен.
Захват
– Да, – решил я в конце концов. – История, конечно, почтенная наука, но сейчас, боюсь, помочь мне она не в состоянии. Языкознание на нашем современном уровне тоже. Из того, что они говорят, я ни слова не разбираю, ни единого корня. Да и фонетика явно не наша, нехорошая какая-то фонетика, ненаучная. По науке, здесь должно было бы слышаться подвывание и кряхтение, щелканье языком и что-то, очень похожее на рычание – больше ничему звучать по науке не полагалось. На самом же деле взаимопонимание достигалось тут на совершенно ином уровне. Конечно, винить тут науку вряд ли уместно: она мыслит масштабно, и по этим ее масштабным представлениям в данную (предположительно) эпоху должны были обитать в основном первобытные племена, существа нижнего палеолита. Где-нибудь в другом месте, наверное, так оно и было, но именно тут, куда мы с Минаевым хотели попасть – и попали-таки, не удалось обнаружить ничего подобного. То есть палео, может, и было, но с литом обстояло совсем плохо. Что-то где-то нас подкузьмило. Придется, видимо, как-то разобраться в географии и хронологии, чтобы понять – куда же подевались наши славянские прапрапрапредки, коим полагалось бы быть статными, кудрявыми, обильно бородатыми, голубоглазыми, ну и всякими такими – весьма, в общем, положительными. Среди других Груздь вряд ли захотел бы обитать.
Люди здесь и в самом деле ничуть не напоминали наших предков из каменного века. Внешность у них была самая что ни на есть инородческая: скуластенькие, узкоглазые, хотя и не монголы явно, и не желтая раса вообще. Впрочем… Ох!
Я невольно вскрикнул, потому что меня ощутимо ткнули в бок тупым концом рогатины, а может, и копья. Кроме двух таких копий, в поле моего зрения присутствовали: два длинных ножа в кожаных ножнах, топор на длинном топорище, два лука в саадаках и столько же колчанов со стрелами; два кожаных, со множеством медных бляшек пояса и два комплекта плеч, на которых вся эта амуниция висела или на которые опиралась. Каждый плечевой пояс был увенчан головой на короткой шее, а ниже – всем тем, что требовалось для двух нормальных парней – небольшого роста, но крепеньких и в настоящий момент в хорошем темпе общавшихся между собою. Наряжены оба были в сильно ворсистые штаны и нечто вроде жилетов из достаточно скверно, как мне показалось, выделанной кожи. На ногах у одного было нечто среднее между постолами и мокасинами, снабженными, однако, длинными оборами, завязанными под коленом; второй обходился натуральными лаптями – тоже с оборами; и то, и другое было надето на босу ногу. На шее у того, что был в мокасинах, на тонкой полоске кожи висела какая-то продукция народного творчества в виде костяного изделия сложной конфигурации; у второго – гладкий камешек с дыркой посредине. Весь этот антураж свидетельствовал, безусловно, о достаточно глубокой древности; но эти парни никак не относились к первобытным: наконечник копья, например, был откровенно металлическим, хотя была то бронза или железо, я понять не мог: цвет наконечника был грязно-бурым – скорее всего, от засохшей крови. Это никак не придавало мне бодрости. Да и полное отсутствие Минаева, втянувшего меня в эту передрягу, не вдохновляло на подвиги.
Все это великолепие я разглядывал (и обонял, кстати) снизу вверх, поскольку лежал на земле, двое же нависали надо мною. После перехода мне, да и любому на моем месте, нужно было какое-то время, чтобы прийти в себя; к несчастью – а может быть, и наоборот, – на меня наткнулись еще до того, как я пришел в себя. Однако межэпохальные переговоры сразу же зашли в тупик по причине полного отсутствия общего языка, и пришлось перейти на язык жестов и действий. Тычок копьем и был таким действием и, видимо, указывал на то, что пора и встать на ноги.
– Да ладно, ладно, шли бы вы к… – безопасно произнес я и не без труда поднялся. Ощущение было таким, словно меня как следует отлупили, и к тому же очень хотелось есть. Если бы собеседники могли понять меня, – но нравы этого времени (как я сразу заподозрил) были достаточно суровыми и прямолинейными, так что ожидать, что к моим потребностям отнесутся снисходительно, вряд ли следовало.
Ладно, потерпим еще – где наша не пропадала… А кстати: Минаев тоже в таком же положении – или, может, ему больше повезло? Любопытно было бы увидеть его…