Замыкание
Шрифт:
Запросы Якова скромнее, ограничивались началом двадцатого века, в круг его интересов попадали деды и прадеды из купечества и родной дядя Борис.
Софья сначала не поверила, что это серьезно, думала, пародирует моду, развлекается таким образом. Но он завел папку, еще папку, съездил в Москву к тетушкам и привез старые альбомы с фотографиями. Принес картонную коробку из-под телевизора и крупно надписал: "Архив семьи Сохнет". И стал терзать Мару, пытаясь выудить воспоминания о дяде Борисе.
Она отмахивалась: вранье эти воспоминания маразматички, путаница из того,
Отбивалась, как могла, даже взывала к его совести: грех художника заставлять писать пером, пусть ручкой, это противоестественно его природе. Если Яша хочет воспоминаний о Боре, то лучше она по памяти нарисует его портрет, если надо, то и во весь рост, тем более, Яков ростом и фигурой в дядю, постоит, попозирует, раз очень хочется.
Но Яков настаивал: для потомков полезно знать прошлое рода.
Из потомков у него были дочь и внуки: трое мальчиков. Третий, тезка Якова, родился слабоумным, а двое старших уже работали. Но у деда с внуками связи не было. Он не верил в зов крови, с с ними изредка встречался по мере их взросления, но ничего в душе не екнуло, не торкнулось и тому подобное. Шумные, хулиганистые мальчишки, как положено в их возрасте.
Софье было жаль Мару, и она попыталась вразумить Якова:
– Для кого все это? Для внуков? Но ты много раз говорил, что к ним равнодушен.
– Для Миши, пусть знает, нам есть чем гордиться.
– Ну, если больше нечем, гордись, - засмеялась она и подумала: "Миша ведь не его сын", но не сказала: приятно, что отчим и пасынок на радость ей дружны, да так, что Миша всерьез заинтересовался родственником Якова, то ли двоюродным дедом, то ли прадедом - в Гражданскую уплыл из Крыма и сгинул на чужбине.
Пожалуй, не Мара, Миша стал первой жертвой увлечения Якова, когда уехал в Крым поступать в институт на биологический факультет. Тогда еще не было коробки с надписью "Архив...", и ничего серьезного, так, треп за чашкой кофе.
Миша уехал бы независимо от Якова, может, в Питер, вслед за сестрой, поступившей в мединститут, или еще куда-нибудь, лишь бы его не доставал родной отец, который спился и женился на такой же алкоголичке.
Софья жалела, что бабуся не рассказывала о прошлом. Сестры хотели знать о прабабке. О ней ничего неизвестно, кроме того, что жила в Сибири и родила дочь, то есть бабушку, от испанца Хосе, - проходил мимо деревни и остановился в прабабкиной избе на ночь. Но этого мало, интересно, кто были ее родители, всегда ли они жили в Сибири, что тут такого, что за тайна? Бабушка, как обычно, что-то шила и не отвечала, но однажды подняла голову от шитья, губы ее дрожали: "В южной степи, недалеко от Одессы родина моих родителей". "А как вы в Сибири оказались"? Бабушка покачала головой. Вечером у нее случился сердечный приступ.
Мара категорически отказалась "писать ручкой в тетрадке", и Яков записывал на диктофон, меняя пленки. Она даже увлеклась, даже смеялась: можно нести всякую чушь, пусть слушает, сам виноват, пусть теперь попробует остановить старушечью болтовню.
Он успел многое записать, хотя и не совсем то, что хотел. Надеялся все же выудить из нее воспоминания о довоенном времени, но не успел, Мара умерла, прожив долгую достойную жизнь.
Он сначала записывал на пленочный диктофон, потом переносил на диски, в конце концов, все записи оказались в ноутбуке. Иногда вечерами включал записи, и они вместе слушали Марин глуховатый голос.
" Что ж, если надо, постараюсь повспоминать о Борисе, но особо не рассчитывайте на что-нибудь интересное. Начну с того, что роды у наших матерей принимала одна акушерка с перерывом в неделю. И Борька очень гордился, что старше меня. Роды были тяжелые, я запуталась в пуповине, вылезла придушенная, имя мне дали в честь акушерки, спасшей и мать и меня. Ее нарекли Марией, но все называли Марой, так и меня стали называть. С тех пор вот уж девятый десяток я Мара, так меня называют соседка Никитишна и Яша с Соней. Из близких больше никого, но мне хватает.
Мамы наши дружили, и в досознательном периоде мы с Борькой вместе играли.
О том времени сохранилась история маминых родов, но я не любила ее слушать, мне нравилось больше, когда мама рассказывала, что акушерка предрекала счастливое будущее младенцев: у нас с Борей родится двое детей, мальчик и девочка.
Не сбылось по воле Сталина, что я считаю объективной причиной, оказавшейся сильнее предсказания акушерки.
Еще моя мама вспоминала, что я была в детстве непоседой, а Боря не по годам задумчив. Пожалуй, из детства все.
В двадцать втором году родители вывезли двухлетнего Борю в Маньчжурию. Он окончил какое-то учебное заведение в Харбине, на вопрос, какое именно, махнул рукой, я больше не спрашивала. В сорок пятом попал в сталинские лагеря.
Когда вышел после смерти вождя, долго искал меня, знал только, что я живу на Урале. Наконец, нашел. Жила я тогда во временном жилье: в бараке с печным отоплением, - грязном, вонючем, шумном, с постоянными криками и драками. Помню, Боря сказал, что у них на зоне бараки были приличнее.
Была зима, что-то около двадцати мороза, он гулял по улицам и удивлялся: куда ни глянь, на горизонте силуэты кранов и заводских корпусов, над ними трубы, выпускающие в небо разноцветный дым: от молочно - белого до всех цветов радуги, и черного. Когда черный дым заволакивал небо, как в фильме про войну, я пугалась.
Пока Борис сидел, не болел, а тут тяжелейшая пневмония. Когда ему стало легче, приехали сестры и увезли в Москву. Что делать, уральская зима для него оказалась слишком суровой. Здоровье подорвано, чай не на курортах отдыхал.