Западная Европа. 1917-й.
Шрифт:
В последних числах мая делегации интервентистов Милана, Рима и Генуи передали свои мемуары Бозелли и получили вежливый отказ выполнить их требования. Миланской, в частности, делегации председатель Совета министров сказал, что он, если это понадобится, примет, конечно, «энергичные меры», но что он и его правительство действовали и будут действовать впредь «в границах общественных свобод, совместимых с войной». Что же касается вопроса о Военном комитете, то его может решить лишь парламент, «который является представителем нации»{310}.
Услышав столь неутешительный ответ, интервентисты все же не стали добиваться отставки Бозелли. Они опасались, что на смену кабинету Бозелли придет кабинет «еще менее решительный» или даже скрыто нейтралистский. При господствовавших в то время в стране и в палате нейтралистских настроениях это представлялось им весьма вероятным.
Грозить
Вот почему один из лидеров экстремистов Дж. Пиролини, выступая после визита к Бозелли на большой, с участием представителей других городов, ассамблее интервентистов Рима, только и сумел, что предоставить своим сторонникам свободу действий: «Я вас не призываю выйти на улицу, и я не призываю вас сидеть, запершись в своих домах. Делайте то, что вам подскажет ваша совесть». На «улицу», как и следовало ожидать, не вышел никто.
Если настроения и выступления народных масс интересовали итальянские правящие классы в 1917 г. в первую очередь с точки зрения отношения народа к войне, то это не значит, конечно, что резко усилившаяся с весны 1917 г. экономическая борьба итальянских трудящихся не вызывала неприязненной реакции правящих кругов.
Даже орган Ватикана, христианнейший «Оссерваторе романо», не смог скрыть раздражения «чрезмерными требованиями» рабочих (т. е. их требованиями прибавки на все растущую дороговизну). «Всякий день, — читаем в редакционной статье ватиканского официоза, — мы оказываемся перед лицом указа (так и написано на русский манер «ukase». — К. К.) какой-либо палаты труда, которая предупреждает смиренную и покорную публику, что с такого-то дня и вплоть до нового ее указа вознаграждение каменщиков, батраков и вообще наемных рабочих увеличивается с 50 до 60, с 60 до 65 или с 65 до 70 чентезимо в час… Можно Подумать, что руководители этой палаты труда имеют дело с публикой, которая состоит из дураков и идиотов и с которой можно говорить языком диктата». За этим гневным выпадом следовало рассуждение о том, что высокая заработная плата, разоряя предпринимателя, приводит в конце концов к сокращению производства. Правительство должно положить предел «поступательному маршу» рабочей зарплаты. Это будет в конечном счете выгодно самим рабочим, интересы которых «тесно связаны с интересами всех других классов общества»{311}.
Назавтра, 1 августа, газета заявила, что, поговорив о тех случаях, когда заработная плата рабочих «чрезмерна», она хочет теперь поговорить о тех случаях, когда эта заработная плата недостаточна.
Вторая статья о рабочей зарплате была короткой и бесцветной. Подчеркнув, что католическая церковь еще в XIX в. выдвинула требование «справедливой заработной платы», автор статьи желал успеха тем ученым, которые после войны займутся «исследованием вопроса (курсив наш. — К. К.)» о том, какой же эта «справедливая заработная плата» должна быть.
Но если «Оссерваторе романо» возмущали «непомерные претензии» каменщиков и батраков, то правительственные круги, равно как и крупных промышленников, в первую очередь тревожила возрастающая активность рабочих больших военизированных предприятий.
В 1915–1916 гг. эта активность была скована нависшей над занятыми на них рабочими угрозой суда военного трибунала или отправки на фронт. Но после свержения русского самодержавия лед тронулся, и царившее на милитаризованных предприятиях глухое недовольство стало все чаще вырываться наружу. Участилась хотя и разрешенная властями, но отнюдь ни им, ни промышленникам нежелательная подача профсоюзами мемуаров с изложением экономических требований рабочих милитаризованных предприятий. В мае 1917 г. ближайшие помощники Орландо с сожалением констатировали, что в Турине рабочие находятся в состоянии с трудом сдерживаемого «кипения». «То и дело встают вопросы труда и зарплаты»{312}.
Вспыхивали, несмотря на запрет, короткие стачки на милитаризованных предприятиях.
В Турине и Лигурии профсоюзные бонзы с трудом и лишь с помощью сложных маневров удерживали металлистов от объявления общегородских стачек протеста против каторжных условий труда.
«Обязанности и дисциплина рабочих» — так была озаглавлена редакционная статья, опубликованная 28 мая в «Трибуне» — газете, значительная часть акций которой принадлежала крупным металлургическим компаниям Лигурии. В статье говорилось,
К положению вещей, которое весной и летом создалось во многих центрах военной промышленности, «Трибуна» вернулась осенью 1917 г. (уже после восстания в Турине). Руководство милитаризованными предприятиями проявляло, если верить этой газете, «излишние терпение и снисходительность». Оно стремилось достичь компромисса, даже если требования рабочих не имели никакого основания, и в результате «вопросы заработной платы, дисциплины и т. д. вставали во множестве один за другим»{313}.
Экстремисты разделяли стремление «Трибуны» сделать еще более жестким режим на предприятиях. В мае 1917 г. они потребовали заменить молодых офицеров, которым обычно поручалось наблюдение за дисциплиной на милитаризованных фабриках и заводах, старыми кадровыми офицерами, искалеченными или раненными на фронте. Они опасались, что молодые выпускники ускоренных офицерских школ и курсов (происходившие в основном из средней и мелкой буржуазии) недостаточно строги с рабочими, и рассчитывали, что кадровые офицеры, пострадавшие на фронте, будут жестче. Речь шла, таким образом, о дальнейшем «завинчивании гаек» на предприятиях.
III
Летом 1917 г. экономическое положение в Италии становилось все тяжелее. Хлеба теперь остро не хватало в больших городах и не бывало по неделям в отдаленных провинциях.
В стране множились стихийные вспышки народных волнений, обострялись социальные противоречия, росло возмущение колоссальными военными прибылями заводчиков и фабрикантов. Буржуазная пресса, пытаясь это возмущение погасить, взывала к благоразумию буржуа. «Тот, кто разбогател на войне, должен осторожно пользоваться своим новым богатством… Мы говорим о пышности, роскоши, мотовстве, с какими некоторые из этих нуворишей простодушно демонстрируют свои неожиданные доходы», — сокрушалась «Коррьере делла сера»{314}.
Экономические трудности, рост антивоенного и стачечного движения, углубление русской революции, оставлявшее все менее надежд на «русский заслон» в борьбе с Австро-Венгрией, — все это стало для итальянских правящих кругов постоянным источником беспокойства и страха. «Тот, кто прожил эти дни в Риме, вращаясь в политических кругах столицы, кто слышал разговоры в коридорах Монтечиторио, в кафе, на площадях, в железнодорожных и трамвайных вагонах, тот помнит настроение скептицизма, обескураженности и безнадежности, которое охватило на все сто процентов нашу буржуазию и преданных патриотов», — писал позднее Серрати{315}.
Многие его современники могли бы, будь они только честны, под этими словами Серрати подписаться. Ведь считал же один из «капитанов» итальянской промышленности Пио Перроне, что Италия «на краю пропасти, ибо ей не хватает стали»{316}, думал с трепетом о том, «что произойдет, если придется из-за отсутствия топлива и сырья закрыть большие фабрики и выбросить на улицу сотни тысяч рабочих»{317}, один из крупнейших политических деятелей страны Ф. Нитти.
Паника охватывала в первую очередь интервентистов. Они боялись революции, боялись «преждевременного мира», который не принесет желанных для итальянского империализма завоеваний, и судорожно метались в поисках выхода из тупика. Упорно ища этот выход в «завинчивании гаек», они сделали в первой половине июня отчаянную попытку добиться «внепарламентского кризиса», т. е. отставки кабинета Бозелли, и создания правительства «железного кулака» в момент, когда палата распущена и, следовательно, повлиять на формирование нового кабинета не сможет.