Западноевропейская поэзия XХ века. Антология

Коллектив авторов

ПТИЦА КОЛИБРИ

Могу вообразить, как в неком чуждом мире, В тяжелой первобытной немоте, В тишине, еще только пытавшейся дышать и жужжать, Жужжащие птицы колибри помчались по улицам. Прежде, чем что-либо имело душу, Когда жизнь была зыбью материи, почти неодушевленной, Эта крошка колибри вспорхнула живым бриллиантом И помчалась со свистом среди медленных, мощных, мясистых стволов. Пожалуй, цветы не росли в то время, В том мире, где птица колибри стремительно мчалась впереди творенья. Пожалуй, она протыкала медленные вены деревьев своим длинным клювом. Возможно, она была огромная, Как лесные болота, ибо крошечные ящерицы были, говорят, когда-то огромными. Возможно, она была ужасное чудовище, птица-меч. Мы глядим на нее не с того конца длинного телескопа Времени, К счастью для нас.

БАВАРСКИЕ ГЕНЦИАНЫ [8]

Не каждый может иметь генцианы в доме в мягкие, медленные дни в конце сентября. Баварские генцианы, большие и темные, сугубо темные, темнящие день, подобные факелам дымной синевы Плутонова царства, острогранньге и подобные факелам, с языками темного пламени, стремящего свою синеву вниз и слабеющего на остриях лепестков, слабнущего при наступлении дня, факелы-цветы

темно-синего мрака, дымно-синие пламена Плутона, черные лампы чертогов Диса, лучезарная черная синева, излучающая мрак, подобно тому как бледные лампы Деметры излучают свет, так ведите меня, ведите же за собой. Дайте мне генциану, дайте мне факел! Пусть ведет меня синий огонь, языкатое пламя цветка вниз по темным, все более темным ступеням, в глубь синевы все более синей, куда спускается Персефона, как раз теперь, от сентябрьских заморозков к невидимому царству, где мрак мрачнеет все ярче и сама Персефона уже только голос или незримая тьма, погружающаяся в глубокую тьму объятий Плутона, в жаждущий и пронзительно жгучий мрак, среди блеска факелов тьмы, озаряющих тьмою невесту и ее жениха, божественный брак.

8

Баварские генцианы. — Из последних стихов поэта, изданных посмертно. Плутон (Дис), Деметра, Персефона — персонажи античного мифа о похищении Аидом (Плутоном) Персефоны, дочери богини земледелия Деметры. В Риме Аид отождествлялся с древнеиталийскими богами смерти и преисподней Орком и Дитом (он же Дис).

ДЖОН MEЙСФИЛД

Джон Мейсфилд(1878–1967). — Родился в семье юриста в Лед-бери (Хередфордшир). Служил в торговом флоте, в течение нескольких лет жил в США, где сменил множество профессий. В 1902 г. вышел в свет первый сборник его стихов, «Морские баллады». В творчестве Мейсфплда, особеньо до 1915 г., сильно влияние Р. Киплинга. В стихах последующих лет, объединенных в сборники «Сонеты» (1916), «Порабощенные» (1920) и др., сказалось сближение поэта с «георгианцами». Мейсфилд воскресил жанр большой повествовательной поэмы. Часто использовал античные мифы. В 1930 г. Джон Мейсфилд стал поэтом-лауреаюм.

Стихи Д. Мейсфилда переводили на русский язык И. Кашкин, С. Маршак, Б. Лейтин и др.

МОРСКАЯ ЛИХОРАДКА

Перевод С. Маршака

Опять меня тянет в море, где небо кругом и вода. Мне нужен только высокий корабль и в небе одна звезда, И песни ветров, и штурвала толчки, и белого паруса дрожь, И серый, туманный рассвет над водой, которого жадно ждешь. Опять меня тянет в море, и каждый пенный прибой Морских валов, как древний зов, влечет меня за собой. Мне нужен только ветреный день, в седых облаках небосклон, Летящие брызги, и пены клочки, и чайки тревожный стон. Опять меня тянет в море, в бродячий цыганский быт, Который знает и чайка морей, и вечно кочующий кит. Мне острая, крепкая шутка нужна товарищей по кораблю И мерные взмахи койки моей, где я после вахты сплю.

РУССКИЙ БАЛЕТ

Перевод А. Сергеева

При лунном свете на крылах Шопена Слетает к нам танцовщица — она Прелестна, как ушедшая весна. Ее улыбка и движенья Забыть нас заставляют на мгновенье Жестокий мир, заботы и терзанья. Она юна, прекрасна, вдохновенна. Она воздушна в вихре пируэта, Мечта мальчишки и восторг мужчины. Пусть царства превращаются в руины — Сейчас улыбка и движенья Вселяют в нас безумье вдохновенья — Все то, чему средь будней нет названья. По лунному встревоженному морю Скользит она, дарительница света. Но вскоре музыка прикажет ей Вспорхнуть с эстрады и переселиться Туда, где незабвенное таится, Туда, где фавн, единорог, Мерлина волшебство, Роландов рог… Мечта, загадка и очарованье Всех будущих и всех минувших дней.

ТРЕТИЙ ПОМОЩНИК

Перевод А. Ибрагимова

Поскрипывают канаты, жалобно стонут блоки. Лужи на нижней палубе пенисты и глубоки. Зарифлены топселя, и свист мне буравит уши. Я думаю о любимой, о той, что оставил на суше. Глаза ее светло-серы, а волосы золотисты, Как мед лесной, золотисты, — и так нежны, шелковисты. Я был с ней свинья свиньею, плевал на любовь и ласку. Когда же увижу снова ее, мою сероглазку? Лишь море — передо мною, мой дом — далеко за кормою. А где-то в безвестных странах, за пасмурью штормовою, Нас всех поджидают красотки; их смуглые щеки — в румянах. Любого они приветят — водились бы деньги в карманах. Там будет вино рекою, там будут веселье и танцы. Забвенье всего, что было, забвенье всего, что станется. И вот — как отшибло память о верной твоей подруге, О той, что ночами плачет в тоске по тебе и в испуге. А ветер воет все громче в собачью эту погоду, И судно кренится круто, зачерпывая воду. Как облако дыма, пена взметается над бушпритом. Я думаю о любимой, о сердце ее разбитом.

МОСТОВАЯ АДА

Перевод А. Ибрагимова

Как только в Ливерпуль придем и нам дадут деньжонок, — Вот мой вам всем зарок, — Я с морем распрощусь. Женюсь на лучшей из девчонок — И заживу как бог. Довольно с дьяволом самим я поиграл в пятнашки. Всю жизнь — акулы за кормой, — и по спине мурашки. Нет, лучше ферму заведу: мне труд не страшен тяжкий, Открою кабачок. Так он сказал. И вот мы в Ливерпуль пришли. Закреплены швартовы. Окончен долгий путь. Наш Билли, получив расчет, побрел в трактир портовый — Хлебнуть винца чуть-чуть. Для Полли — ром, для Нэнни — ром. Все рады даровщине. В одном белье вернулся он, издрогший весь и синий, И, вахту отстояв, прилег на рваной мешковине — Часок-другой вздремнуть. Так он поступил.

ТОМАС СТЕРНС ЭЛИОТ

Томас Стернс Элиот(1888–1965). — Родился в США. Учился в Гарварде, Оксфорде и Сорбонне. В 1914 г. переселился в Англию, в 1927 г. получил британское подданство. Первые свои стихи он опубликовал в 1915 г. К самым значительным его поэтическим произведениям относятся «Пруфрок и другие наблюдения» (1917), «Бесплодная земля» (1922), «Полые люди» (1925), «Страстная среда» (1930), «Четыре квартета» (1943). Творчество Т.-С. Элиота оказало большое влияние на дальнейшее развитие англоязычной поэзии. Постепенное нарастание религиозно-мистических настроений, приближение к позициям «чистого искусства», труднодоступность стихов Элиота для неподготовленного читателя очевидны. Но трудно переоценить значение произведенной Т.-С. Элиотом реформы английского поэтического языка: с одной стороны, полноправное включение в него современной обыденной речи, с другой — громадная гуманитарная культура поэта, сказавшаяся во введении в стихи сложного подтекста, в мастерском использовании намеков и цитат.

Т.-С. Элиот написал несколько пьес в стпхах и много работ по псторпп и теории поэзии. В 1948 г. он стал лауреатом Нобелевской премии в области литературы. Первые переводчики стихов Т.-С. Элиота на русский язык — И. Кашкин, С. Маршак, М. Зенкевич. В 1971 г. в издательстве «Прогресс» вышла книга Т.-С. Элиота «Бесплодная земля. Избранные стихотворения и поэмы» в переводе А. Сергеева.

ЛЮБОВНАЯ ПЕСНЬ ДЖ. АЛЬФРЕДА ПРУФРОКА

Перевод А. Сергеева

S’io credesse che mia risposta fosse

A persona che mai tornasse al mondo,

Questa fiamma staria senza piu scosse.

Ma pero che giammai di questo fondo

Non torno vivo alcun s’i’odo il vero,

Senza tema d’infamia ti rispondo [9] .

Ну что же, я пойду с тобой [10] , Когда

под небом вечер стихнет, как больной Под хлороформом на столе хирурга, Ну что ж, пойдем вдоль малолюдных улиц — Опилки на полу, скорлупки устриц В дешевых кабаках, в бормочущих притонах, В ночлежках для ночей бессонных: Уводят улицы, как скучный спор, И подведут в упор К убийственному для тебя вопросу… Не спрашивай, о чем. Ну что ж, давай туда пойдем. В гостиной дамы тяжело Беседуют о Микеланджело. Туман своею желтой шерстью трется о стекло, Дым своей желтой мордой тычется в стекло, Вылизывает язычком все закоулки сумерек, Выстаивает у канав, куда из водостоков натекло, Вылавливает шерстью копоть из каминов, Скользнул к террасе, прыгнул, успевает Понять, что это все октябрьский тихий вечер, И, дом обвив, мгновенно засыпает. Надо думать, будет время Дыму желтому по улице ползти И тереться шерстью о стекло; Будет время, будет время Подготовиться к тому, чтобы без дрожи Встретить тех, кого встречаешь по пути; И время убивать и вдохновляться, И время всем трудам и дням [11] всерьез Перед тобой поставить и, играя, В твою тарелку уронить вопрос, И время мнить, и время сомневаться, И время боязливо примеряться К бутерброду с чашкой чая. В гостиной дамы тяжело Беседуют о Микеланджело И, конечно, будет время Подумать: «Я посмею? Разве я посмею?» Время вниз по лестнице скорее Зашагать и показать, как я лысею, — (Люди скажут: «Посмотрите, он лысеет!») Мой утренний костюм суров, и тверд воротничок, Мой галстук с золотой булавкой прост и строг — (Люди скажут: «Он стареет, он слабеет!») Разве я посмею Потревожить мирозданье? Каждая минута — время Для решенья и сомненья, отступленья и терзанья. Я знаю их уже давно, давно их знаю — Все эти утренники, вечера и дни, Я жизнь свою по чайной ложке отмеряю, Я слышу отголоски дальней болтовни, Где под рояль в гостиной дамы спелись. Так как же я осмелюсь? И взгляды знаю, я давно, Давно их знаю, Они всегда берут меня в кавычки, Снабжают этикеткой, к стенке прикрепляя, И я, пронзен булавкой, корчусь и стенаю. Так что ж, я начинаю. Окурками выплевывать свои привычки? И как же я осмелюсь? И руки знаю я давно, давно их знаю, В браслетах руки, белые и голые впотьмах, При свете лампы — в рыжеватых волосках! Я, может быть, Из-за духов теряю нить… Да, руки, что играют, шаль перебирая, И как же я осмелюсь? И как же я начну? …………………………… Сказать, что я бродил по переулкам в сумерки И видел, как дымят прокуренные трубки Холостяков, склонившихся на подоконники?.. О, быть бы мне корявыми клешнями [12] , Скребущими по дну немого моря! ……………………………. А вечер, ставший ночью, мирно дремлет, Оглажен ласковой рукой, Усталый… сонный… или весь его покой У ваших ног — лишь ловкое притворство… Так, может, после чая и пирожного Не нужно заходить на край возможного? Хотя я плакал и постился [13] , плакал и молился, И видел голову свою (уже плешивую) на блюде, Я не пророк и мало думаю о чуде; Однажды образ славы предо мною вспыхнул, И, как всегда, Швейцар, приняв мое пальто, хихикнул. Короче говоря, я не решился. И так ли нужно мне, в конце концов, В конце мороженого, в тишине, Над чашками и фразами про нас с тобой, Да так ли нужно мне С улыбкой снять с запретного покров, В комок рукою стиснуть шар земной, И покатить его к убийственному вопросу, И заявить: «Я Лазарь [14] и восстал из гроба, Восстал, чтоб вам открылось все, в конце концов», — Уж так ли нужно, если некая особа, Поправив шаль рассеянной рукой, Вдруг скажет: «Это все не то, в конце концов, Совсем не то». И так ли нужно мне, в конце концов, Да так ли нужно мне В конце закатов, лестниц и политых улиц, В конце фарфора, книг и юбок, шелестящих по паркету, И этого, и большего, чем это… Я, кажется, лишаюсь слов, Такое чувство, словно нервы спроецированы на экран: Уж так ли нужно, если некая особа Небрежно шаль откинет на диван И, глядя на окно, проговорит: «Ну, что это, в конце концов? Ведь это все не то». ……………………………….. Нет! Я не Гамлет и не мог им стать; Я из друзей и слуг его, я тот, Кто репликой интригу подтолкнет, Подаст совет, повсюду тут как тут, Услужливый, почтительный придворный, Благонамеренный, витиеватый, Напыщенный, немного туповатый, По временам, пожалуй, смехотворный, По временам, пожалуй, шут. Я старею… я старею… [15] Засучу-ка брюки поскорее. Зачешу ли плешь? Скушаю ли грушу? Я в белых брюках выйду к морю, я не трушу. Я слышал, как русалки пели, теша собственную душу. Их пенье не предназначалось мне. Я видел, как русалки мчались в море И космы волн хотели расчесать, А черно-белый ветер гнал их вспять. Мы грезили в русалочьей стране [16] , И, голоса людские слыша, стонем, И к жизни пробуждаемся, и тонем.

9

Когда б я знал, что моему рассказу Внимает тот, кто вновь увидит свет, То мой огонь не дрогнул бы ни разу, Но так как в мир от нас возврата нет И я такого не слыхал примера, Я, не страшась позора, дам ответ. (Данте. Ад, XXVII, 61–66. Перевод М. Лозинского)

10

… я пойду с тобой… — Здесь, как и в последних строках поэмы («Мы грезили в русалочьей стране… и тонем»), автор, вероятно, обращается к своему герою; возможно также, что Элиот разделяет психологическое и физическое «я» своего героя.

11

… всем трудам и дням… — Намек на заглавие поэмы Гесиода «Труды и дни» (III в. до н. э.).

12

О, быть бы мне корявыми клешнями… — Ср. слова Гамлета из трагедии В. Шекспира «Гамлет», акт II, сцена II: «…ибо сами вы, милостивый государь, когда-нибудь состаритесь, как я, ежели, подобно раку, будете пятиться задом».

13

… плакал и постился… — Библейская фраза (см.: Вторая Книга Царств, I, 12; также XII, 21), подготавливает намек на усекновение главы Иоанна Предтечи в следующей строке.

14

Я Лазарь… — Соединение двух евангельских историй: о воскрешенном брате Марфы и Марки (от Иоанна, XI, 1–44) и нищем Лазаре в раю, которого Авраам не соглашается вернуть на землю (от Луки, XVI, 19–31)

15

Я старею… я старею… — Парафраз реплики Фальстафа из II части драмы В. Шекспира «Король Генрих IV» (акт II, явл. IV).

16

Мы грезили в русалочьей стране… — Парафраз пятой строки «Песни» Джона Донна (1572–1631).