Зарубежный детектив (1989)
Шрифт:
— Вроде бы Ольга не имела отношения к пожару, — подал голос Головешка.
— Не имела. Речь о другом. — Мне не хотелось преждевременно открывать карты.
— Юхан Верзила? — осторожно поинтересовался Головешка.
Этого я от него не ожидал.
— А ты его знал? — спросил я.
— Да как тебе сказать. Вообще-то у нас здесь все друг друга знают, все кореша. — Он замолчал, словно что-то мешало ему, и потом, понизив голос, продолжал: — Пару лет назад я к Ольге сватался, но даже она меня отвергла. Так что, суди сам, на каком я здесь счету. И если кто-то любил меня за последние тридцать лет, то только за деньги. Или спьяну — им тогда все равно.
Ну что на это сказать? Я только кивнул и прикусил губу.
— Не желаете ли присоединиться? — К нам подошел Громила Ульсен. — Предлагаю скинуться на можжевеловую, а я сгоняю за ней на тачке. Так вы как?
— Мы заняты, дело у нас, — торжественно объявил Головешка. — К тому же в кармане ни шиша.
— А вы? — Громила Ульсен перевел на меня взгляд, не теряя надежды.
Я достал пять десяток из внутреннего кармана.
— Держи. Это за Головешку.
Деньги утонули в его громадной лапе, как шоколадная обертка в ковше экскаватора.
— Если надумаешь, ты тоже приходи. Головешка знает, куда.
Громила Ульсен и дамы свернули направо, а мы держали свой путь дальше — вверх по ступенькам улицы Южной общины. На каждой площадке Головешка останавливался, чтобы перевести дыхание, так что продвигались мы медленно.
Ольга Серенсен жила на Хиркегатен, на втором этаже серого старого дома с печной трубой. Эта улица тянулась от Сандвикской церкви, где когда-то крестились и венчались все жители этого района.
Мы поднялись по лестнице на второй этаж. Несмотря на табличку на коричневой двери с надписью «Енсен», Головешка утверждал, что именно здесь и жила Ольга Серенсен. Убедиться в этом нам не пришлось, так как дверь не открыли.
С сомнением поглядывал я на табличку. За узким покосившимся окошечком в двери угадывалась цветастая штора, но света внутри не было,
— Она наверняка скоро вернется, — успокоил меня Головешка. — По крайней мере, теперь ты знаешь, где она живет. А пока давай заглянем к Громиле Ульсену.
Выходя из подъезда, я покосился на почтовый ящик. Как ни удивительно, но на одном из них действительно значилось имя Ольги Серенсен.
К дому Громилы Ульсена мы подошли как раз в тот момент, когда у подъезда остановилось такси и оттуда выпорхнула уже знакомая нам дамочка, держа в одной руке голубой пакет из винного магазина, а в другой — горшок с каким-то цветком.
— А меня за выпивкой отправили. Уж больно Ульсен до этого дела охоч. А я вот еще и цветок купила. Чтобы было красиво.
При свете дня ее лицо показалось мне открытым и даже, слегка наивным, с пухлым мягким ртом, неровно накрашенным расплывшейся губной помадой.
Спотыкаясь на каждой ступеньке, мы спустились в мрачный подвал. Сквозь трещины в стене вокруг одной из дверей пробивался свет. Мы открыли ее и чуть же упали в объятия Громилы Ульсена и его дамы. Судя по их костюмам, они принимали воздушные ванны. Комнатка была маленькая, и, когда в нее вошли еще трое, она стала очень похожа на наш стадион во время полуфинала. Ульсен натянул штаны, а его дама, как всегда кокетливо, поправила юбочку. Головешка занял единственное в этой комнате кресло, уцелевшее со времен тридцатилетней войны, а даме с цветком пришлось пройти на кухню — только там пространство позволяло ей развернуться. Кухня состояла из раковины и ведра под ней. Рядом с ведром разместились открытый пакет молока и десяток пустых бутылок из-под пива. Дама с цветком, несомненно, бывала здесь и раньше. Уж очень уверенно она захватила кухонную табуретку и уселась в дверном проеме. Итак, двое пристроились, а как быть еще троим?
— Располагайтесь, — гостеприимно предложил Громила Ульсен.
Я огляделся. Выбор был невелик: или обогреватель, опрокинутый хозяином и его дамой, перед нашим приходом выполнявшими на полу гимнастические упражнения, или перевернутый ящик для бутылок. Я выбрал ящик. Ульсену достался обогреватель.
— Накрывай на стол, Лисбет, — приказал он подружке.
Лисбет послушно отправилась на кухню и принесла пять мутных стаканов.
Засверкала можжевеловая, и мы сказали друг другу «скол». Голые стены украшала приколотая кнопками одна–единственная картинка из «Бергенске Тиденде». Это была сельскохозяйственная страница, и почему здесь висела именно она, понять я не мог. Комнату наполняли сумерки — то ли дело шло к осени, то ли наступал вечер.
— До чего же у нас уютно! — воскликнул Громила Ульсен и обвел присутствующих сияющим взглядом.
Подружка его по–прежнему стояла, и сесть ей оставалось разве что на пол. Я видел, что на это она не может решиться, и понимал — почему. В углу валялись дамские трусики, которые могли принадлежать только ей.
Она повернулась ко мне — лицо не молодое и не старое. Карие глаза, темные спутанные волосы и горестная складка у рта. Я был уверен, что знал эту женщину когда-то. Но понял это только теперь.
— Послушай, мы с тобой раньше случайно не встречались? — спросила она хриплым голосом и прищурила один глаз, чтобы получше меня разглядеть.
— Не исключено, — ответил я. — Я проезжаю мимо этих мест, когда еду в город.
— А где ты работаешь?
Отвечать правду на этот вопрос мне не хотелось.
— Когда-то я работал в комиссии по делам несовершеннолетних.
— А–а… — ее лицо исказила гримаса. — Они у меня ребенка забрали. Сначала в детский дом. Потом его кто-то усыновил. Теперь я и не знаю, где он.
— Вряд ли я имел к этому какое-то отношение.
— Я понимаю, но, может быть, поэтому мне твое лицо кажется знакомым. Я бывала в этой комиссии.
— Да, наверное, — ответил я без всякого выражения. Напомнить ей, что мы учились в параллельных классах средней школы, было выше моих сил. Ей наверняка не понравилось бы, что кто-то знал ее так давно. Девочка она была красивая, только взбалмошная. Это было лет тридцать назад, и примерно тогда же горел «Павлин».
— Ну до чего же славно мы сидим, — не унимался Громила Ульсен, опрокидывая в рот свой стакан и тут же наливая себе еще.
Головешка совсем затих в своем кресле. Ничего не слыша, ничего не видя, он уставился в одну точку. А та дамочка, что сидела в дверном проеме, по–прежнему держала на коленях цветочный горшок, словно отчаялась отыскать ему более подходящее место.
— До чего же мне всех жалко, — сказала она, обращаясь к Ульсену. И я вспомнил, что звали ее Лисбет. Еще в седьмом классе кое–кому удавалось развлечься с ней на стройке. Из уст в уста передавались подробнейшие рассказы о ее женских прелестях. Наконец она решила усесться на пол и, будь я посмелее, я, пожалуй, смог бы проверить свою догадку о ее трусиках.