Зелёная земля
Шрифт:
им неважно, что снаружи:
у сонаты нету кожи,
у сонета нету кожи,
нету кожи у души.
Поселись себе над миром -
и не балуйся кошмаром
бытия: оно телесно, а где тело – там и смерть.
Будь незримым, будь эфирным,
не служи тяжёлым формам,
ибо формы не бывает в разрежённых небесах!
Это дьявол в адской лавке
сам не свой от упаковки -
всё пакует и пакует всякую пустую суть
в развесёлую бумагу,
ты же обращайся к Богу:
Бог и так тебя увидит, Бог и так тебя найдёт!
Он тебе протянет руку -
и проводит через реку
в то пространство, где всё сразу называется «покой»:
у него там всё бесплотно,
всё бесплотно, всё бесплатно -
и без всякой упаковки: нечего упаковать!
До свиданья, мистер Хортон,
Всем привет – живым и мёртвым!
Что же до вина и торта – заберите их с собой.
Вечер близок, солнце село -
попируйте, значит, соло:
жертвам, друг мой, не пристало с палачами пировать.
Всё вокруг – одни мониста
в пальцах иллюзиониста:
дунул-плюнул-переплюнул – и пропало всё вокруг.
Да и было ли? Едва ли:
только лёгкий привкус соли
неотчётливо напомнит о не бывшем ни-ког-да.
САМИ СЕЛИ НАПИСАЛИ
1997–2001
Сами сели написали,
сами встали разыграли -
под одними небесами
между разными мирами.
Шляпа с перьями намокла,
платье выглядело ветхо.
На тарелке недомолвка -
вся кривая, как креветка.
Как бы этак бы отсюда -
мелким бесом, пешей сошкой!
Тут бумажная посуда -
вкупе с пластиковой ложкой…
А на тоненькой свирели
мы играли не вчера ли
боже-что-мы-натворили,
но свирели леденец
тает на устах ничейных,
тает на необычайных,
и поёт весёлый чайник
вот-и-сказочке-конец.
До чего же нелепая буря:
всё разрушить, всё переломать!..
Я хочу на ту сторону моря,
где могли бы меня понимать.
Волны, птицы, пустынные пляжи,
волны, птицы – и волны опять…
Там, наверное, всё это то же,
но могли бы меня понимать!
И кормили б домашним вареньем,
и поили б домашним вином,
и не знали бы мы, что стареем,
что ветшает страна, сад и дом,
и чудесная нить разговора
всё тянулась бы времени вспять -
я хочу на ту сторону моря,
где могли бы меня понимать…
где, как в старом и глупом романе,
было б плохо, но сносно вполне,
где могли бы… да не понимали,
когда я был на той стороне.
На каком бы языке обратиться к этой птице?
На каком ни обратись – не ответит, не поймёт,
а возьмёт да улетит – и уже не возвратится:
птицы – ветреный народ, очень ветреный народ.
Я хочу поговорить – ни на чём не спотыкаясь,
на безмозглом языке, на молочном языке:
слов пятнадцать – двадцать пять – я поплачу, и покаюсь,
и напьюсь, и захлебнусь в этом бурном молоке.
Я хочу поговорить – и не то чтобы о чём-то,
и не то чтоб о своём, но без всякого стыда,
я хочу поговорить – быстро, путано, нечётко:
половина слов внутри – половина где когда.
Ах, кому бы никому: Богу, чёрту, лексикону -
свечка, печка, кочерга – всё равно, что есть – то есть!
Я хочу поговорить, только не по телефону…
Лучше как-нибудь не так.
Лучше где-нибудь не здесь.
Твои мысли – в тучах,
в твоём небе – немочь,
дорогой Тут Тутыч,
дорогой Там Тамыч!
Строчки не напишешь,
пары слов не свяжешь…
крылышками машешь -
улететь не можешь.
Голубю учиться
страсти ястребиной -
в верности отчизна
поклялась чужбиной,
бабочка с Тибета
залетела в улей -
в вечности свобода
поклялась неволей.
Метка инородца -
кровью на сорочке:
близнецы дерутся
у зеркальной речки.
А земля громадна -
сколько хочешь ссорься,
и нигде не видно
солнца или сердца.
2004
1
Если не вглядываться в полутьму,
а так… идти в полутьме -
там будет памятник одному
слову у нас в уме:
маленький памятник Слову Дом -
верхом на лихом скакуне…
но он за берегом, за мостом,
на другой стороне.
Его пьедестал – прибрежный песок
да красной глины комок,
и он не низок и не высок -
точно как теремок.
Но тот, кто этим путём ведом,
увидит наверняка
маленький памятник Слову Дом -
издалека.
Некий возвышенный произвол -
нежен и белокрыл -
как-то, играя, его возвёл
да и забыл,
что пьедестал его из песка…
Боже, помилуй нас -
всех нас, идущих к нему, пока
он не исчезнет из глаз.
2
Памятник Бабочкиному Крылу