Земля вращается со скрипом (сборник)

Курилко Алексей Леонидович

Как и все мы, - угрюмо роняет Лирчук.

Достав мобильник, смотрю время: одиннадцать двадцать три. Пора закругляться. До редакции минут сорок езды. Не люблю опаздывать.

Беру свою чашечку, одним махом выливаю содержимое в рот. Гадость. Хуже водки.

12.

Если я когда-нибудь стану знаменитым писателем - клю­чевое слово - знаменитым, - то «винить в этом следует не ко­го-то, а именно конкретно главного редактора журнала «Ми­раж». Ибо первый порыв и желание самовыразиться, талант и удовольствие от самого процесса творчества, все это

может оказаться безвозвратно погребенным под грудой рухнувшей надежды на успех. Вот скажи он мне в первую нашу встречу: вы, сударь, бездарь и неуч. Идите, мол, на улицу, где вам са­мое и место. Я бы поверил ему, я бы наступил на горло собст­венной песне, я бы умолк...

Пять лет я спокойно писал в стол. В смысле, не делая по­пыток опубликовать свою писанину. Напишу рассказ, про­чту при случае своим знакомым - и только. Не скажу, что мне этого было достаточно. Напротив! Мне этого было далеко не достаточно. Но я был неуверен в себе.

И до сих пор во мне парадоксально уживаются мания ве­личия и комплекс неполноценности. Эта парочка, я верю, са­мые привычные спутники художника.

К двухтысячному году у меня уже скопилось готовых рас­сказов - штук двадцать. С десяток новелл. И целый ворох ис­писанных бисерным почерком записных книжек. Стихов бы­ло и того больше - на два-три тома.

Всю ту писанину, как мне теперь кажется, можно было смело загрузить в коробку с подписью «Макулатура» и выбро­сить в мусорный контейнер. Но судьба не стала ждать от ме­ня такого честного подвига, она все устроила сама, руками моей первой жены.

За пьяную драку с какими-то эстонцами в ресторане «Одесса» меня забрали в милицию. Мне дали пятнадцать су­ток. Я удачно отделался, а ведь могли - я смутно, но помню -применить статейку за «неподчинение властям и оказание сопротивления при задержании», а это уже совсем другие сроки. Но в протоколе сей неприятный эпизод освещать не стали: среди работников правоохранительных органов тоже попадаются люди.

Пока я загорал в Голосеевском РОВД, моя Катюша реши­ла устроить в квартире косметический ремонт. Коробка с ру­кописями была выдворена из-под дубового стола и отправле­на на балкон. Незастекленный! Ночью, естественно по зако­ну подлости, пошел гигантский ливень. А поскольку я всю жизнь пишу пером, то чернильные слова были беспощадно «вырублены топором», в смысле смыты дождевой водой.

Честно, когда узнал о постигшей катастрофе, я чуть сно­ва не сел - за убийство в состоянии аффекта. Но все обошлось тривиальным запоем.

За год до описываемых событий я поступил в театральную студию, где познакомился с Анной Кузиной. Она по первому образованию филолог. Дал ей прочесть свои лучшие опусы и заодно попросил их перепечатать. Она расхваливала мою прозу. Расхваливала профессионально. В ее хвалебной речи звучали редкие, почти незнакомые для моего слуха слова: «композиция», «кульминация», «гипербола», «эскалация» и «ас­социативный ряд»... Мелькали имена писателей, у которых мне следовало поучиться - Фолкнер, Толстой, Бунин... Сам я сравнивался с Исааком Бабелем и Хемингуэем! Было выска­зано несколько конкретных замечаний. Но в целом устный разбор моего творчества имел положительный окрас.

Я был воодушевлен. И в порыве уверенности в себе и буду­щем поинтересовался, куда бы мне отнести или послать свои произведения. Она пообещала узнать адрес какого-нибудь издательства. Сказано - сделано! Кузина нашла адреса трех литературных журналов на русском языке. Два журнала уже приказали долго жить, оставив после себя добрую память и долги, а один - «Мираж» - еще существовал, ведя неравную борьбу за жизнь, читателей и денежные знаки.

Тогда редакция журнала ютилась в двух комнатушках старинного дома на улице Пушкинской. Затем они перееха­ли на Андреевский спуск, затем спустились поближе к Бесса­рабскому рынку... Они перемещались по городу, словно пы­тались уйти от кредиторов и преследующих неудач.

Нынче они обосновались на улице Хмельницкого. Наде­юсь, обосновались накрепко, на века...

13.

Хороший редактор умеет, наверное, по двум-трем стра­ницам определить: стоящая вещь у него в руках или полная чушь. Ведь не обязательно съедать всю бочку с дерьмом, да­бы понять, что это невкусно, достаточно одной ложки. Во всяком случае, так говорят знающие люди.

Я думаю, такое умение редактору необходимо, чтобы не сойти с ума. А как иначе? Насколько я помню, в редакцию присылают более трех тысяч рукописей ежегодно. Или еже­месячно?

Ужасная работа. Все время читать. То есть читать - хоро­шо. Но когда это твоя работа, то что делают редакторы, что­бы отдохнуть, развеяться... Может, пишут? «Дорогая, у меня сегодня выходной, хочу поваляться на диване, черкануть рассказ-другой».

Я вхожу в кабинет главного редактора.

Хозяин кабинета, Алексей Владимирович, высокий и ху­дой, встречает меня радушно: поднимается навстречу, мы пожимаем друг другу руки...

Спасибо, что заглянули, я мог бы и по телефону все рас­сказать, но так приятней. Может, хотите чаю?

Нет, благодарю.

С интеллигентными людьми я всегда говорю сдержанно и учтиво. Чувствую себя послом из другой далекой страны. Ве­роятно, так Максим Горький разговаривал с Толстым и Чехо­вым.

Мы послали вашу повесть на соискание «Новой премии».В номинации «Малая проза».

Какую повесть?
– спрашиваю.
– «Сборище»?

Да. Ее приняли весьма благосклонно. Она уже вошла в лонг-лист.

– Куда?

В длинный список претендентов. Вы слышали о «Новой премии»?

Что-то... да... краем уха.

На самом деле мне стыдно признаться в своей дикости. Ничего я о «Новой премии» не слышал.

Участвовал я когда-то давно в литературном конкурсе «Дебют». Для юных дарований. Были вполне реальные шан­сы на победу. Но потом - вдруг – выяснилось, что по возрасту я уже не имею права участвовать. Мне исполнилось двадцать пять, а участники должны были быть не старшее двадцати че­тырех лет. Как будто я перестал от этого быть юным дарова­нием. Вот до сих пор ты еще юное дарование, а буквально че­рез неделю ты уже не юное или не дарование.