Жаркий сезон
Шрифт:
Он уехал в Калифорнию, а Полина устроилась на работу. Оказалось, что справляется она очень неплохо и даже лучше большинства других. Ее перевели со скромной должности на более ответственную. Она быстро росла. Годы замужества отодвинулись в какое-то другое измерение, где по-прежнему существовали как повесть, в которой многие подробности забыты и лишь некоторые навсегда засели в памяти, откуда их никакими силами не вытравить.
Проснувшись сегодня ночью в своей квартире, Полина в первый миг ничего не может понять. Снаружи какой-то шум, которого быть не должно. Наконец она соображает, что находится не в «Далях», а в городе, который не умолкает
— Привет. Сделай одолжение, проверь, не выключила ли я автоответчик? — говорит она и добавляет: — У вас все хорошо?
— Все замечательно, — отвечает Тереза чуть удивленно: она уловила тревогу в голосе матери. — А у тебя как?
— У меня отлично. Завтра приеду.
9
Полина стоит у окна в «Далях» и держит на руках Люка. Тот указывает на улицу — величественно — всей пятерней, и сообщает: «Па!» Это значит: вон мой папа. Он и вправду там, разговаривает с Кэрол на залитой солнцем дороге. Морис шевелит траву носком ботинка и жестикулирует. Видно, что он в ударе: произносит длинную и, возможно, интересную речь. Кэрол задумчиво жует колосок, сорванный на поле Чонди (пшеница там как раз достигла молочной спелости). Солнце блестит на гладком золотом шлеме ее волос. Она запрокидывает голову и хохочет.
На первый взгляд ничем не примечательная сцена. А вот появляется Джеймс и — еще через минуту — Тереза.
Все четверо недолгое время стоят под вечерним солнцем, затем идут к машинам. Они едут в паб. Полина вызвалась искупать и уложить Люка, поскольку ей это в удовольствие, а ехать со всеми она не хочет.
Она смотрит в окно, как компания усаживается в машину: Джеймс за рулем, Морис и Кэрол на заднем сиденье. Автомобиль трогается с места. Морис, видимо, продолжает говорить. Его лицо повернуто к Кэрол, рука лежит на спинке ее кресла.
Полина несет Люка в ванную и приступает к купанью. Она делает все, что положено: включает воду и раздевает малыша, безостановочно комментируя каждое действие, чтобы он не заскучал и не раскапризничался. Люк сидит в ванне и стучит по бортику пластиковыми стаканчиками. Полина стоит коленями на резиновом коврике и демонстрирует Люку физические свойства воды — ее способность литься, журчать и булькать, — а сама думает о другом ребенке в другом времени.
В городке, гордящемся кафедральным собором, ванна у них была чугунная, на львиных лапах. «Лев» — одно из первых слов, которые сказала Тереза. Оно означало ванну. Часть стала целым. Допотопная ванна. Сейчас такие снова выпускают и продают в магазинах для богатых. Тогда иметь такую ванну было позором. Успешные молодые пары мечтали о салатовой сантехнике.
Полина не мечтала о салатовой сантехнике. В викторианском доме с ванной на львиных
Она наклоняется над неудобной высокой ванной и намыливает Терезе спину, чувствуя сперва острые крылышки лопаток, затем тонкие ребра. Полина знает каждый дюйм Терезиного тела, каждую впадинку и складку. Любой непорядок — царапина, синяк, сыпь — мгновенно отзывается паникой. Как будто Тереза — наиболее уязвимый отросток ее собственного тела, требующий постоянной защиты от внешних сил, которые самой Полине уже давно не страшны.
Она видит царапину у Терезы на руке — тонкую розовую линию — и тут же отмечает, что царапина пустяковая. Видит и отмечает бессознательно, поскольку не может думать ни о чем из-за сосущей пустоты под ложечкой и слов, которые крутятся и крутятся в голове.
— Тебе кое-что следовало бы знать, — сообщает Луиза Беннет, жена Тома Беннета, одного из коллег Гарри. — Насчет твоего мужа. Дело в том… Том говорит, все на кафедре уже заметили… в общем, дело в том, что он постоянно с Мирой Сэмс. Ну, знаешь, Мира Сэмс с факультета международных отношений. Том говорит, она все время торчит у него в кабинете. И в столовую они ходят вместе. Может, ты уже и в курсе…
Полине нравится Луиза. По крайней мере, нравилась три минуты назад. Теперь не нравится. И Том Беннет тоже. И вообще вся кафедра. Полина сейчас может думать лишь о том, насколько ей противна Луиза. Остальное придет позже…
— Да, — отвечает Полина. Совершенно спокойным и естественным тоном. — Ничего удивительного. Она помогает ему с книгой. Гарри говорил мне позавчера. Она много знает о демографии семнадцатого века во Франции, Гарри у нее консультируется.
— А… ясно, — говорит Луиза. — Ясно.
Она отводит взгляд и торопливо заводит разговор о чем-то другом. А Полина не слышит ни единого ее слова. Ровным счетом ничего. Потому что думает только о них. О нем и о ней. О ней и о нем. Как они говорят о книге. Улыбаются друг другу. Смеются. И все остальное.
Мира Сэмс. Первая. По крайней мере, в глазах Полины. Прародительница, зачинательница, прототип. Та, чье имя впервые пробудило сосущий холодок под ложечкой.
И где теперь Мира Сэмс? Исчезла с концами, сгинула. Ее нет — она существует только у Полины в голове.
Мира Сэмс — пустой звук. И уж точно не им вызван отголосок прошлого сейчас, когда Полина наклоняется над ванной, чтобы поставить Люка на ноги. Отзвук, эхо, фантомная зубная боль.
— Ну, вставай, — говорит Полина Люку. — Вставай на ножки. Молодец. А теперь вылезаем. Вот так.
Она вынимает его из ванны. Заворачивает в полотенце. Болтает, напевает песенку. Нет, думает она. Нет, нет, нет. Только не это.
Она смотрит на Гарри через стол и говорит:
— Я жгла твою книгу.
— Почему? Зачем?!
— Ты знаешь, — отвечает она.
Ах, книги, книги, говорит она Люку. Ничего от них хорошего, одни беды. Не пиши книжек, малыш. Займись торговлей. Или кардиохирургией. Или проектированием нефтяных вышек.
Полина укладывает Люка в кроватку. Люк протестует. Она приносит ему бутылочку. Он лежит, сосет, младенчески чмокая губами. Веки мало-помалу слипаются.
Полина на цыпочках идет к двери. Люк тут же открывает глаза, роняет бутылочку и ударяется в рев. Полина идет назад, вкладывает бутылочку ему в руки, выходит из комнаты и едва успевает добраться до кухни, как ей вдогонку снова несутся детские вопли.