Жажда. Трилогия
Шрифт:
Но я была Сита, вампир непомерной силы. Даже тяжелая рука церкви не могла схватить меня за горло, если бы я не позволила. Но как быть с Артуро? Я его любила, но не доверяла ему. Если бы он выжил, то продолжил бы свои опыты. Это было неизбежно, потому что он видел в них знак судьбы. У него оставалось достаточно моей крови, чтобы сотворить еще одного Ральфа или что–то похуже.
Несколько часов спустя они бросили его в камеру напротив моей. Я умоляла его поговорить со мной, но он отказывался. Забившись в угол и уставившись в стену глазами, пустыми, как пыльные зеркала, он никак не проявлял своих мыслей. Его Бог не пришел спасти его. Это дело было оставлено для меня.
Я закончила тем, что свидетельствовала против него.
Инквизитор сказал, что только так я могу сохранить себе жизнь. Даже закованная в кандалы и окруженная солдатами посреди залы высокого суда, я могла разбить оковы и всех уничтожить. Как велико было искушение разорвать горло священнику с порочным лицом, который вел расследование, как голодный пес, рыскающий по полю битвы в поисках свежего мяса. Но я не могла убить Артуро своими руками. Это было невозможно. Но и не могла позволить ему жить и дальше продолжать поиски священной крови Иисуса Христа. Иисус умер тысячу двести лет назад, и поиск был бы бесконечным. Это был парадокс, и единственное решение было мучительным: я сама не могла остановить Артуро, значит, надо, чтобы его остановили другие.
— Да, — поклялась я на Библии. — Он создал это мерзкое чудовище. Я своими глазами видела, как он это делал. Он изменил этого мальчика. Потом он пытался совратить меня с помощью черной магии. Он — колдун, святой отец, это не подлежит сомнению. Пусть меня покарает Бог, если я лгу!
Старый монах из церкви тоже свидетельствовал против Артуро, правда, инквизитору сначала пришлось сначала растянуть его на страппадо, на дыбе, чтобы вырвать эти слова из его уст. Сердце монаха было разбито, когда он клеймил Артуро. И не только он чувствовал свою вину.
Артуро так ни в чем и не признался, несмотря на все пытки. Он был слишком горд, а его дело, как он думал, — слишком благородным. После суда мы ни разу не разговаривали. И я его больше никогда не видела. Я не пошла на казнь. Но я слышала, что его сожгли на костре.
Как всякого колдуна.
Глава девятая
Я сижу за покерным столом и блефую, пытаясь заставить крутого игрока из Техаса бросить карты. Игра идет уже довольно долго. На столе сто тысяч долларов наличными и в фишках. Его карты лучше, чем у меня. Дар Якши читать мысли еще больше развился во мне: теперь я вижу карты игрока так отчетливо, словно они отражаются в его глазах. У него три туза и два валета — фул хаус. У меня три шестерки — любимое число сатаны. Техасец выигрывает.
На нем ковбойские сапоги и огромная, размером с ведро, шляпа. Дым от его толстой сигары не раздражает мне глаза. Техасец выдыхает на меня облако пахучего дыма, словно пытаясь запугать меня. Я улыбаюсь, принимаю его ставку, и предлагаю поднять еще на пятьдесят тысяч. У нас приватная игра в роскошном уголке казино, где собираются только богачи. За столом с нами сидят еще трое мужчин, но они уже вышли из игры. Все они знакомы между собой и внимательно наблюдают. Техасцу не захочется оказаться униженным на глазах у них.
— У тебя, должно быть, роял флеш, детка–конфетка, — говорит он. — Судя по тому, что ты делаешь. — Он наклоняется через стол. — Или у тебя есть сахарный папочка, который расплачивается по твоим счетам.
— Конфетка и сахарок, — громко нараспев выговариваю я. — Оба такие сладкие, прямо как я. — Тут я меняю тон на холодный и добавляю: — Но я сама плачу по счетам.
Он смеется и хлопает себя по ноге:
— Ты блефуешь?
— Может быть. Прими ставку и выясни.
Он минуту колеблется, глядя на свои карты:
— Дело принимает серьезный оборот. Чем ты занимаешься, детка, что у тебя так много бабла? Должно быть, от папочки.
Он пытается разобраться, насколько деньги важны для меня. Если они для меня очень много значат, то, выходит, я иду ва–банк, точно имея выигрышную комбинацию. Наклоняясь через стол, я пристально смотрю ему в глаза — не так сильно, чтобы уничтожить его нервные клетки, но достаточно, чтобы он вздрогнул. Мне не нравится, когда меня называют деткой. В конце концов, мне пять тысяч лет.
— Я все заработала сама до последнего пенни, — говорю я ему. — И это было тяжело. А откуда твои деньги, старина?
Он тут же откидывается назад, обеспокоенный моим тоном и пронзительным взглядом.
— Я их заработал честным трудом, — лжет он.
Я тоже откидываюсь назад:
— Тогда честно и проигрывай. Принимай мою ставку или бросай карты. Мне все равно. Только не тяни резину.
Он вспыхивает:
— Я не тяну резину.
Я пожимаю плечами, холодная как лед:
— Называй как хочешь, старина.
— А чтоб тебя, — чертыхается он и бросает карты. — Я выхожу из игры.
Я протягиваю руки и придвигаю к себе деньги. Все четверо уставились на меня.
— О, — говорю я, — ручаюсь, вам хочется узнать, что у меня было? Но вы слишком профессиональны, чтобы спросить, ведь так? — Я встаю и начинаю складывать деньги и фишки в сумочку. — По–моему, вечер удался.
— Стой, — говорит техасец, вставая. — Я хочу увидеть твои карты.
— Серьезно? Я думала, чтобы их увидеть, надо заплатить. Или для техасцев действуют другие правила?
— Да, другие, если ты забрала мои пятьдесят кусков, стерва. Давай показывай.
«Стерва» мне нравится еще меньше, чем «детка».
— Очень хорошо, — говорю я и открываю карты. — Ты выигрывал. Это последний раз, когда я бесплатно показываю свои карты. Тебе стало легче? Я блефовала, старина.
Он бьет кулаком по столу:
— Да кто же ты такая, в конце концов?
Я качаю головой:
— Ты не умеешь проигрывать, а я уже потратила на тебя достаточно времени.
Я поворачиваюсь. Один из его партнеров хватает меня за руку. Это ошибка.