Женитьба Элли Оде (сборник рассказов)

Каушутов Ата

Ни обеда, ни ужина в этот день не было, телевизор не включали, даже верхний свет в гостиной никто не решился зажечь. Дом словно в глубокий траур погрузился.

Надо ли говорить, что Комек провёл ужасную ночь? Какое там спать, даже не задремал ни на минуту. Вертелся с боку на бок, пытался придумать что-нибудь, но мысли разбегались. То проклинал он «подлого втирушу» Гельдымурада Гулманова, то жалел себя чуть не до слёз. Ведь вся жизнь пойдёт теперь кувырком, если не прахом. Вспомнилось со стыдом, как ни за что ни про что наорал на Абадан, а ока взглянула изумлённо и молча вышла. Родная дочь будет презирать… Но самое страшное — он может лишиться своей дорогой Хаджат. О нет, только не это!

Когда забрезжил рассвет, решение было

принято. Комек прошёл в спальню к жене, откинул с её лица одеяло. Хаджат проснулась, увидела мужа, вспомнила всё, что было накануне, и спросила охрипшим от сна и долгих рыданий голосом:

— Ну что ты не спишь, неприкаянный?

Комек ответил, с собачьей преданностью заглядывая в её неумолимые глаза:

— Я решился, душенька. Пусть режу!. Даже если мне придётся умереть!

Хаджат поднялась, словно её подбросила пружина, и обняла мужа. Столько нежности было в этом объятии, что Комек на какое-то время почувствовал себя вознаграждённым за пережитые терзания.

В восемь часов утра они с женой были уже в поликлинике. Женщина-хирург выслушала их с удивлением и сказала, что за двадцать лет практики к ней впервые обращаются с такой просьбой.

— Аккуратная маленькая родинка, ничуть она не портит вашего лица, наоборот!

— Хорошо вам говорить, доктор! — воскликнул Комек. — А мне это чёрное пятно на носу не даёт покоя. Даже есть не могу — аппетита лишился.

— Ах, доктор, — подключилась Хаджат, — он сам извёлся из-за этой несчастной родинки и меня извёл совершенно. Представляете: ночью вдруг вскакивает с постели и кричит дурным голосом, держась за нос. Я боюсь, — она понизила голос до шёпота, — как бы он не свихнулся на этой почве…

В конце концов хирург уступила настояниям супругов.

Увидев скальпель в руках врача, Комек задрожал. С мольбою взглянул на жену:

— Дорогая, только ты будь возле меня, ладно?

— Ох, нет! Не могу видеть крови. Ещё в обморок упаду. Я подожду тебя там… — И Хаджат выскочила из кабинета. Шла по длинному коридору, а вслед ей нёсся панический крик:

— Хаджат-ат, вернись!

Итак, Комек Шазада избавился от родинки. Из ряда зловещих совпадений исчезло главное. Правда, ему пришлось через день ходить на перевязку, но ведь эта неприятность, в сущности, пустяк по сравнению с той, которой удалось избежать. Дочь и сослуживцы старались без крайней надобности к нему не обращаться, избегали даже смотреть на него, но и это он как-нибудь перетерпит. Только бы успели снять повязку до того, как нагрянет кошмарный Гельдымурад Гулманов. Вот где опасность номер один. Если он раньше заявится, пожалуй, и не отвертишься. А уж позору-то будет. Бр-р-р… Лучше не думать, а уповать…

Повязку сняли на седьмой день. Вернувшись из поликлиники, Комек поспешил к зеркалу и стал разглядывать свой нос. На месте родинки осталось слабокрасное пятнышко. Надо думать, и оно скоро исчезнет. А нет — пусть себе краснеет, великодушно разрешил Комек. Пятнышко — не родинка.

Племянник меж тем не появлялся. Дни шли за днями, вот уже и месяц миновал. В воскресенье Комек Шазада, как всегда, уселся после утреннего чая в своё любимое кресло у окна. Абадан, как всегда, принесла ему свежие газеты. Комеку показалось, будто дочь еле сдерживает смех. Но так как она сейчас же отвела не в меру весёлый взгляд и вообще поторопилась уйти, Комеку придраться было не к нему. Он занялся газетами. Ну, разумеется, опять ничего интересного. Поистине воскресенье — самый нелюбимый у газетчиков день. «Яшком» он оставил напоследок.

С того печальной памяти дня Комек относился к молодёжной газете настороженно. Вот и теперь с опаской взглянул на четвёртую полосу. Ах!

Расплылись, а потом снова обрели чёткость крупные буквы заголовка:

« ГЕЛЬДЫМУРАД НАШЁЛ СВОЕГО ДЯДЮ»

Руки не держали газетный лист, словно это была бог знает какая тяжесть, но глаза уже бегали по строчкам:

« Дорогая

редакция! После долгах лет разлука я вновь обрёл своего дядю. Недавно он ко мне приехал. Работает он в одном из совхозов зоны Каракумского канала. Когда умерли мои родители, он служил в армии. Вернулся — следы мои затерялись, и ему не удалось меня найти. И вот теперь мы встретились Есть у меня человек, родной не только по духу, но и крови, и это большое счастье. В следующее воскресенье мы с дядей будем праздновать нашу встречу и приглашаем на той всех друзей, знакомых и незнакомых. Приезжайте, дорогие товарищи, мы будем очень рады.

Гельдымурад ГУЛМАНОВ».

Перевод Н.Желниной

Тиркиш Джумагельдыев

Свет горел до утра

Часть первая

Когда Сапар-ага проснулся, солнце давно уже встало. Справа на стене играли солнечные зайчики: то съёживались, то расплывались в полстены, то вовсе исчезали — это за окном покачивались от ветра ветви старого абрикосового дерева. Не веря глазам, Сапар-ага огляделся: он лежал посреди комнаты на кошме. Один. Дышать сразу стало так легко, словно перед ним было поле без конца и края. Красота! Ни кроватей, скрипящих от малейшего движения, ни больных, стонущих от недугов. Человек проснулся в своём собственном доме. Дай бог всегда теперь просыпаться в своём доме. Да, Сапар, ты дома. И как ты только выдержал — пять месяцев отлежать в больнице?!

Боли в пояснице не чувствовалось. Повернулся — нет, не больно. Ну вот и всё, одну ночь проспал по человечески, и никакой боли. Сколько раз упрашивал он этого парнишку, врача, чтоб разрешил ему лечь на пол, — ни в какую! А что может быть удобнее? Неужели кто-нибудь и вправду способен спокойно спать, когда тело его подвешено на железной сетке? Ведь вся тяжесть давит на поясницу — как же не ломить? Нет, спине нужна твёрдая опора!

Где-то рядом трижды прокукарекал петух. Все три раза он кукарекал так старательно, что казалось, сейчас надорвёт глотку. Проспал негодник рассвет, а теперь наверстать старается. Нет уж, стар, видно, ты, петух, в голосе ни чистоты, ни лихости прежней…

Сапар-ага стал вспоминать сегодняшний сон, но что-то не очень получалось, вроде бы вот только сейчас видел его, а половину забыл… Как будто Гер-оглы ему приснился, ну да, точно — Гер-оглы, а сейчас почему-то кажется, что вовсе не Гер-оглы, а покойный Ямат, да будет земля ему пухом.

Снилось ему такое: холмы, много холмов, а кругом пушки бьют, совсем как в кино. И на вершине одного из холмов сидит… Гер-оглы? Нет, Ямат! Точь-в-точь как живой — и лицо, и глаза, только одет необычно: на голове тельпек роскошный, на плечах шёлковый халат. В общем, Ямат это был, конечно, Ямат, а говорит: «Я — Гер-оглы!» И Сапар ему поверил — это во сне, конечно. Может, потому, что сабля у него на боку, блестящая такая. И рукоять камнями украшена… Рядом с Сапаром Агаджан стоит, сын Ямата, и тоже считает, что это не отец сидит на холме, а Гер-оглы.

А тот смотрит на них и говорит: «Я коня своего потерял, Гырата, давайте поищем». И вот они все втроём бродят по хлопковому полю, только ничего они не ищут, никто уже и не помнит, что конь пропал. Да и Гер-оглы вроде уже не Гер-оглы… Ни сабли ка нем, ни дорогого тельпека, фартук спереди, как у сборщиков хлопка… Всё-таки это Ямат.

Сапар-ага лежал в полузабытьи, дремал, пребывал меж сном и явью. С чего ему такое приснилось? Может, Пигам виноват? Скорей всего он — уж больно странные разговоры вёл. Он вообще какой-то чудной. Под шестьдесят человеку, а послушать, так он за свою жизнь ни единой книги не прочёл, кроме «Гер-оглы».