Женитьба Элли Оде (сборник рассказов)
Шрифт:
Да ещё когда читал-то — на старом алфавите. Он и в больницу с книжкой явился. Говорит, и на войну её брал. А чего ему книгу с собой таскать, когда он её назубок знает, от корки до корки? Книжка-то видно, что старая: листочки все пожелтели, пообтрепались, а переплёт новый — три раза, говорит, переплетать отдавал. " Велю, чтоб и в могилу её со мной положили. Она ведь никому не нужна, внуки читать её не станут, в школах теперь другие буквы учат. К тому ж они вместе со мной наизусть всю книгу выучили. Одного опасаюсь: вдруг мулла скажет, грех, мол, книгу в могилу класть? От них, от проходимцев, всего ждать можно. Недавно пристал один, почему, дескать, намаз не читаешь. А я, говорю, своё читаю — про Гер-оглы. Ты, говорю, знаешь Коран наизусть? Не знаешь. И вообще ни черта в нём не смыслишь. А я в своей книге каждое слово постиг! Когда, говорю, было такое, что бы вы, муллы, использовали Коран людям на пользу? Вот, говорю, с немцем мы войну вели, не на жизнь, а на смерть бились, какая народу польза была от Корана? А? Молчит. А что он может сказать, они ж, бессовестные, и понятия не имеют, какой такой фронт. Бывало, стану рассказывать, как нас Гер-оглы на фронте выручал, они только рты нараспашку. Помните, говорю, у Гер-оглы собачий бой? Помнят они, как же! Ничего не помнят, ничего не знают, им только молитвы бубнить!»
А ещё Пигам говорил, что если Гер-оглы на фронт попал, он не то что до генерала, до маршала бы дослужился. И между прочим, Пигам считает, что наши командиры наверняка изучали военное искусство Гер-оглы, доказательство у него есть. На Северном Кавказе дело было. Столкнулись наши с немцами возле ущелья. Узкое такое, глубокое, горы кругом — взглянешь на верхушку, шапка с головы падает… Людей у немцев побольше, да и пулемётов у нас маловато… Командир был русский, молоденький паренёк, беленький такой, стеснительный, словно девушка, чуть что — до ушей краснеет. Вот он и говорит: «Заманим, товарищи, немцев в ущелье, выждем, а дотом навалимся и перебьём!» Так и сделали. Покрошили тогда фашистов, мало кому уйти удалось, Пигам уверяет, что командир наш тактику Гер-оглы применил. «Помнишь, — говорит, — такое место есть, где Гер-оглы «собачью драку» устроил шахским войскам? Я за тот бой медаль получил… Хотел потом прочитать командиру это место, да ведь он, ни словечка по-туркменски. А я тогда по-русски не силён был, потом-то навострился, что хочешь мог объяснить, да только командир наш к тому времени погиб уже. Хороший парень был… Замечательный…
Да, Пигам, много хороших парней полегло от немецких пуль… Вот и Ямат среди них. Ты вчера сына его, Агаджана, видел — из Ашхабада приехал. Узнал, что Сапар-ага в больнице, пришёл навестить. На отца очень похож — прямо одно лицо. А отец на кого? Наверно, на Гер-оглы, иначе с чего бы ему являться в облике Гер-оглы?
Надо будет Пигаму сон рассказать… Через десять дней в больницу идти — провериться врачи велели, заодно и Пигама навестить молено будет. Если, конечно, ещё не выпишется. Дай бог, чтоб выписался! Натерпелся человек лиха… Мало того, что всю войну прошёл, теперь вот на старости лет сердечная болезнь прицепилась…
А рассказчик Пигам замечательный, так бы и слушал его всю ночь, что про войну, что про Гер-оглы… Зайти к нему, посидеть, послушать, а потом сон свой ему рассказать и про Ямата, подробно, обстоятельно… А как выпишется Пигам из больницы, надо пригласить его в гости. Яматов дом ему показать, поле хлопковое, на котором тот трудился, не жалея пота… Да и самому неплохо бы побывать на том поле, давно уж тянет туда, как лёг в больницу, так и начала тоска грызть…
Сапар-ага сел и стал торопливо одеваться. Прямо сейчас и надо идти. Если сразу, с утра, не выбраться, односельчане пойдут один за другим, конца краю им не будет — так до вечера и просидишь в постели. А сиденьем да лежаньем он сыт по горло — худшего наказания не придумаешь.
Шагая неторопливо и размеренно, человек с посохом вышел из села. Солнце стояло уже высоко и прогревало даже через плотный чекмень, спине было хорошо, приятно. Какой денёк, а? Бывают же такие чудесные дни! Небо ясное, воздух чистый, прозрачный, и кругом тишина удивительная. И ничего не нужно Сапару, кроме этой прозрачной тишины и покоя. Почти целый год провёл он в постели. То сердце мучило, а потом поясница принялась. Как начало прихватывать — сил нет. Боялся, скрючит… И откуда эта болезнь проклятая? Название-то какое — не выговоришь, чтоб оно пропало! Сгорбиться, скрючиться в три погибели — ничего хуже быть не может. Жить-то осталось всего ничего, да ещё и на небо не взглянуть! Нет, уж лучше сразу конец. Хорошо, обошлось — прямой остался. А вот ровесница его Карагыз пятнадцать лет как в дугу согнута. Она, правда, не больно горюет. Чуть не землю пашет носом, а без дела не сидит. Встретишь её: «Куда это ты, Карагыз, направилась?» — «Да у жены племянника Мурада мальчонка занемог, проведать надо». — «Твоё ли это дело, Карагыз? Легко ли тащиться по такой жаре? Понимают, небось, не обидятся». — «Пускай я тащусь, да на своих ногах! Пока жива, на чужом горбу ездить не собираюсь!» Права старая. Пока жизнь теплится, человек жить хочет: ходить, видеть, слышать…
Занятый этими мыслями, Сапар-ага и не заметил, что идёт быстро, совсем как молодой. Что-то ты больно разогнался, Сапар. Замедлил шаг, прислушался — вроде тихо внутри, нигде не болит. Попробовал идти ещё быстрее — появится одышка или нет? Никакой одышки! Вот это да! Если б не борода в полгруди, припустил бы сейчас бегом, как мальчишка!
Сапар-ага шагал быстро, как-то особенно лихо помахивал посохом — всё равно никто не видит. А потом взял да и запел потихоньку. А чего не петь — вокруг ни единой живой души.
Так он дошёл до обсаженного тутовником арыка. Остановился на мостике и, словно разглядывая внутренность только что отстроенного дома, любовным неспешным взглядом окинул лежавшее перед ним поле.
— Ну вот я и пришёл! Вот и довелось нам свидеться!
Старик произнёс это вслух, хрипловатый голос его чуть заметно дрожал. От волненья, от нежности… Как благодарен он был осеннему дню, его безлюдью, его огромной, глубокой тишине: он мог спокойно, один на один беседовать с родными полями.
Сапар-ага перешёл мост и с замиранием сердца вступил в хлопковый разлив. Ветви хлопчатника цеплялись за полы его халата, словно хотели задержать, остановить… Друзья, не торопитесь… Сейчас, сейчас я всё расскажу вам, я объясню, почему так долго не был. Дайте только вдоволь надышаться…
Сапар-ага присел на корточки и с жадностью втянул с себя пряный дух поля — аромат хлопчатника, смешанный с запахом влажной земли. Навечно он с ним, запах хлопка, неповторимый и незабываемый, как аромат только что испечённого чурека. Интересно бы знать, когда его ноздри впервые ощутили этот запах? Пожалуй, не вспомнить. А может, в один и тот же день познал он эти два запаха: запах хлеба и запах хлопка — в тот день, когда родился? В тот день во дворе пекли чуреки, а рядом поспевал хлопок… Ягды-ага, отец Сапара, окучивал кетменём хлопчатник, когда ему сообщили, что родился сын. Хлопок и хлеб, хлеб и хлопок. С тех пор, как Сапар помнит себя, это были главные заботы семьи.
Но как пахнет, а? Другое время, другие люди, и поле теперь выглядит иначе. А вот запахи — хлеба, хлопка — они неизменны.
Сапар-ага набрал полную горсть хлопка, белого, чистого, и молитвенным движением — сверху вниз — провёл им по лицу.
Семечко прилипло к губам, Сапар-ага раскусил его и, когда оно хрустнуло на зубах, сказал негромко;
— Пора собирать. И быстрей, без задержки.
Он поднялся в полный рост, внимательно поглядел вокруг. Поля. Ровные и бесконечные. Хлопок, хлопок и хлопок, ничего, кроме поспевающего хлопка. Но Сапар-ага глядел так пристально, так жадно, словно мог увидеть что-то ещё… И увидел: межи, рассекающие поле на делянки, бесчисленные арычки, бегущие от одной делянки к другой. Дорога. Старая дорога, та, что распахана лет тридцать назад. Скрипят арбы, слышатся голоса. Идёт уборка.
Сапару-ага стало вдруг грустно. Почему-то вновь вспомнился «Гер-оглы», то место, где состарившийся богатырь, готовясь к смерти, прощается с родной землёй. Обходит он поля сражений, где с верными своими джигитами доблестно бил врага, идёт и туда, где вместе со всем народом устраивал великие пиры. Самое печальное место в книге. Пигам всякий раз расстраивался, доходя до этой главы…
Сапар-ага тряхнул головой. Совсем ты очумел, старик. Нашёл с кем себя сравнивать — с Гер-оглы! Ямата — ещё куда ни шло, а себя? Вот уж точно в пословице сказано: кузнец коню подкову куёт, а лягушка тоже лапу суёт.