Жеребята
Шрифт:
– Ты совершенно прав.
– Расскажи мне о дяде, - потребовал Каэрэ.
– Твой дядя проник в Аэолу вскоре после того, как начался эксперимент. Я не знаю, как он это сделал. Возможно, он обнаружил коридор. Он овладел древне-фроуэрским и древне-аэольским, вел диспуты с белогорцами, совместно с учениками перевел книги... Порой мне кажется, что он заранее готовился к этому делу всей своей жизни...
– Какие книги?
– спросил Каэрэ.
– Ты совсем глупый, Виктор?
– рассердился вдруг отчего-то Луцэ. Каэрэ промолчал.
– Когда Эррэ узнал об этом, он просто осатанел
– Бился головой об стену, кричал, что Николас совершил страшное преступление, проникнув в зону эксперимента, принеся внешние идеи в цивилизацию Кси, что его надо под трибунал... я никогда его таким не видел.
– Подожди, Луцэ, - перебил его Каэрэ.
– Пусть я буду глупцом в твоих глазах, но ответь мне, что за идеи принес мой дядя сюда?
Луцэ молча пошевелил губами, потом спросил вместо ответа:
– Виктор, ты знаешь, кем был твой дядя?
– Дядя Николас? Он... работал в миссии... для аборигенов каких-то...
– запнулся Каэрэ.
– Ты, правда, не знаешь, или боишься?
– спросил Луцэ.
– Я не знаю, Луцэ, - честно ответил Каэрэ.
– У нас в семье его имя было под запретом с тех пор, как он пропал. Родители боялись преследований, потому что дядя считался государственным преступником. Я любил дядю, хоть и видел его редко.
– Но ты хоть понимаешь, что он был христианином?
– устало спросил Луцэ и передразнил Каэрэ: - "Какие книги?" "Какие идеи?"
– А, он проповедовал Христа аэольцам, - проговорил Каэрэ.
– Понятно. Но я больше не христианин, Луцэ. Я поклоняюсь Великому Табунщику.
Он выдержал паузу. Луцэ тоже молчал, глядя на него широко раскрытыми от удивления глазами, а потом переспросил:
– Как ты сказал?
– Ты знаешь, Луцэ, - продолжал Каэрэ, смотря в сторону.
– Я был крещен, я верил в Бога, я был христианин. Потом, когда я попал сюда и увидел всех этих идолов... когда меня заставляли поклониться Уурту... меня схватили... ты видел эти шрамы... все это было слишком страшно, Луцэ, поверь мне. Я не отрекся, Луцэ. Я стоял до конца. Но Бог не пришел ко мне на помощь. Я был один - против Уурта. Покинутый всеми. И только Великий Табунщик отозвался на мою молитву. И я теперь - целиком принадлежу ему. Мне стыдно перед дядей. Он бы расстроился. Он был религиозным человеком. Бабушка и родители считали его фанатиком и были против того, что он общается со мной, когда я был ребенком. Мне и сейчас горько, что я предал его память. Но не следовать Табунщику я не могу.
– Твой дядя, - произнес Луцэ, вставая, - твой дядя, Каэрэ, был великий человек. И он гордился бы тобой.
Он подошел к стене и включил что-то - загорелся огромный экран.
– Это росписи города Аэ-то. Он сейчас в развалинах. Если ты кочевал со степняками, то, несомненно, слышал о нем.
– Недалеко от Нагорья Цветов?
– спросил Каэрэ, чувствуя, как забилось его сердце.
– Там я и встретил Великого Табунщика, Луцэ!
– Что ж, - проговорил Луцэ, - смотри!
И он указал рукой на появившиеся на стене-экране картины. Сменяли друг друга изображения, полные света - среди цветов и потоков играли кони, и среди них стоял Человек, протягивающий руки к ним, и они оборачивались к нему, и прислушивались, напрягая
– Это - Великий Табунщик, - сказал Луцэ, и Каэрэ кивнул, не в силах оторваться от зрелища, представшего ему.
Лик Стоящего посреди коней уже сиял во всю стену - с крещатым нимбом вокруг золотистых волос.
– Тису, Великий Табунщик, - повторил снова Луцэ, и лицо его озарилось улыбкой.
– Его проповедовал твой дядя, Николас. Эннаэ Гаэ.
Прощание Эны.
Огаэ подошел к Эне, ведя за руку оробевшую Лэлу.
На степняке была та самая одежда из старого сундука, которую чинила Аэй. Белая длинная рубаха с алой вышивкой по краю и расшитым золотом и серебром воротом была оторочена темным мехом, а скачущий во весь опор золотой Жеребенок на его груди сиял так, что Огаэ пришлось отвести глаза.
На плечах Эны был алый шерстяной плащ с вышивкой из скрещенных линий и диковинных птиц, пьющих из чаши. Его белый конь тоже был украшен - отделанная золотом старинная сбруя блестела на солнце, но седла на нем не было и теперь, Эна и теперь не стал седлать своего верного скакуна, лишь положил на его спину ковер, на который рука ткачихи-степнячки когда-то давно бросила весенние маки и выпустила табуны разноцветных коней.
– Ты теперь - Великий Табунщик?
– спросила Лэла, боязливо выглядывая из-за спины Огаэ.
– Нет. Я иду к Нему. И пусть тебя коснется Его весна, дитя.
– Я не хочу, чтобы ты уходил. Сначала папы не стало, а теперь и ты уйдешь.
– Дитя, мне надо идти. Мне жаль, что я так и не встретил твоего отца. Скажи ему об этом. Я много слышал о нем.
Эна наклонился со спины коня, поднял ее на руки и поцеловал в лоб.
– Ты ... ты бросаешь нас... я хотел сказать, ты уезжаешь на другое стойбище, Эна?
– запинаясь, проговорил Огаэ, стараясь сдержать предательскую дрожь в голосе.
– На другое стойбище - да. Но я не бросаю вас, не бойся. Просто мне надо ехать. Больше некому.
Он снова склонился с седла и поцеловал в лоб мальчика, а потом положил на его плечо свою сильную руку.
– Береги свою названную сестренку. Ты уже мужчина. Ты вырос. А когда ты увидишь своего учителя Миоци, скажи, что Эна передал ему это, - он вложил в ладонь Огаэ гладкий белый камешек, каким играют дети.
– Аирэи вспомнит меня. Я его всегда помнил.
Он выпрямился, посмотрел сквозь листву вниз, с холма, на предрассветную степь, о чем-то думая. Эна глубоко вздохнул, вдыхая аромат весенних трав. На его лицо словно упала тень чего-то тяжелого и неотвратимого. Потом он снова обратился к детям, и голос его был немного суров:
– Бегите в стойбище. Здесь опасно.
– Мы останемся с тобой, Эна!- сказала Лэла.
– Идите к стойбищу. Идите к Аэй! Быстрее!
Он слегка подтолкнул их, а его конь ткнулся своей мордой в шею Огаэ.
Сквозь листву старого дуба Огаэ видел воинов Рноа стоящих на равнине. Их пики и сабли сверкали на солнце, их лица, раскрашенные охрой, были похожи на маски предков, которые во множестве колыхались на шестах над их плотными рядами, устрашающе скаля зубы, высовывая языки или выпучивая невидящие белые глаза.