Жеребята
Шрифт:
Если бы он смотрел не на статую, а на Аэй, от него не укрылось бы, что в глазах жены Игэа отразилась сильная тревога.
– Мкэ ли-шо-Миоци, - начала она, подливая вино в его чашу, - я ведь наполовину соэтамо, и у нашего народа островов чтят Царицу Неба особенно. На островах Соиэнау раньше было много таких древних изображений. А эта статуя - наша семейная реликвия.
– Очень красивая статуя, - сказал Миоци, пригубляя вино.- Я никогда таких не видел. А почему Царица Неба стоит в лодке Шу-эна?
– Это не лодка Шу-эна, - решил блеснуть знанием обычаев соэтамо Игэа.
–
После этих слов он опрокинул на себя чашу с вином - Иэ и Аэй одновременно толкнули его в бок, каждый со своей стороны.
– Довольно уже, Игэа, ты пьян, - строго сказал Иэ.
– Сын Царицы Неба?
– продолжал расспрашивать искренне заинтересовавшийся жрец Шу-эна.- Я тоже, наверное, слишком много выпил. Как это - "Сын Царицы Неба"? У нее же одни дочери. Во всяком случае, в гимнах поется только о дочерях. Луна и звезды.
Игэа, возможно, и сообщил бы другу несколько интересных историй о Сыне Царицы Неба, но рот его уже был до отказа заполнен закусками, которые любезно подвинул к нему Иэ.
Аэй, взяв себя в руки, продолжала:
– Это такой древний обычай - молиться перед такой статуей, если супруги хотят младенца мужского пола...
– Папа, папа!
За девочкой лет пяти, вбежавшей в горницу в одной ночной рубашке, по которой рассыпались золотистые волосы, едва поспевала грузная няня в пуховом платке и теплом покрывале.
– Лэла, доченька!
– засиявший от счастья Игэа прижал девочку к себе.
– Где ты был, папа?
– Лэла расположилась у него на коленях.
– Я гостил у своего друга.
– Ты - папин друг?
– в упор посмотрела на Миоци Лэла.
– Да, дитя, - улыбнулся Миоци.
– Лэла, это - великий жрец Шу-эна, ли-шо-Миоци.
– Дедушка Иэ, он тоже - папин друг?
– Да, Лэла, да, - засмеялся старик, гладя ее кудряшки.
– Мой папа - самый лучший на свете, поэтому все с ним дружат, - удовлетворенно произнесла девочка.
Игэа вспоминает.
– Нэшиа своим дурацким указом отнял у меня половину моего замечательного детства,- сказал Игэа, делая очередной глоток домашнего вина.- Это из-за этого указа о сэсимэ и их детях меня отправили в ваши Белые горы и начали... воспитывать.
– Они такие мои, как и твои, Белые горы, - заметил Миоци.- А рука?- вдруг спросил он, сам не зная зачем.- Ты смирился с этим?
Игэа вздрогнул, словно его ударили. На его щеках выступили алые пятна. Не сказав ни слова в ответ, он залпом осушил свой кубок.
Вино было крепкое и опьяняло быстро.
Он покачал головой, то ли успокаиваясь, то ли отвечая своим мыслям, и поднял лицо к звездам.
– Я привык, но не смирился, Аирэи. Ты помнишь, что в Белых горах я всегда был изгоем, увечным учеником, который самое большое, что может - читать и писать, но никогда не сможет натянуть священный лук и не будет допущен возжигать ладан на великом алтаре, как ли-шо-шутиик. Шу-эн Всесветлый не принимает служение тех, у кого есть какой-нибудь телесный недуг!
Миоци кивнул, подбросил сучья в костер. Вино не оказало на него никакого действия - его зеленоватые
– Я выучил все травы, я мог узнавать их по запаху, я мог, закрыв глаза, собирать их на ощупь. Но я не мог вправлять вывихи и делать перевязки - для этого надо владеть двумя руками.
Он посмотрел на бессильно свисающие пальцы своей правой руки. Миоци заметил, что его друг был пьян, пьян больше, чем можно было ожидать - усталость, а может быть, и природная склонность фроуэрцев быстро пьянеть брали свое. Эта склонность и стала для Игэа роковой: угостившись на празднике Фериана в священной роще, он обронил неосторожные слова о своих привычках в веселом - как казалось тогда - разговоре со жрецами-врачами, которые завидовали ему и давно искали повода избавиться от однорукого конкурента, стяжавшего столь удивительную славу во врачевании травами.
– Когда я понял, что на всю жизнь останусь младшим писцом или помощником лекаря, я решил, что больше не хочу жить такой жизнью, - продолжал Игэа, по-фроуэрски чеканя слова. Его жесткий гортанный фроуэрский акцент, разрубавший певучее кружево аэольской речи, звучал теперь совсем невыносимо для ушей Миоци.
– Давай поговорим по-белогорски, - предложил ли-шо-шутиик.
Игэа не услышал его.
– Ты как раз готовился тогда уже к своему первому посвящению, когда я пошел к водопаду. К тому самому, над которым вечно стоит радуга. Вечно натянутый лук Всесветлого. Пошел, зная, что не вернусь больше.
– Ты не рассказывал мне об этом.
– Пытался - но ты не слушал. Ты был так увлечен своим первым посвящением! А я никогда не был так одинок, как в то время. Я пытался говорить с тобой - но весь мир для тебя затянулся дымкой ладана Шу-эна.
– Это не так, - начал Миоци, но Игэа взмахнул рукой, заставив его замолчать.
– Ты уже все забыл. Ну да ладно! Я ушел к водопаду. Каждая ветка и каждый цветок на моем пути - я знал это - были моими последними веткой и цветком. Брызги воды покрывали, словно седина, камни и траву. Я помню каждый миг этого утра. Солнце уже взошло, но было еще холодно. На мне был дорогой плащ - подарок моей матери на день моего совершеннолетия. Я подошел к пропасти - мне не было страшно. Странно, я часто испытывал страх с тех пор,- гадкий, леденящий - но тогда это была ...не свобода от него, а какая-то пустота, куда даже он не проникал. Я не знаю, что лучше - скользкий страх, или эта пустота, бессильная, как выжженная земля. Воды рушились вниз с высот, разбиваясь в мелкие капли, а в каплях сияла радуга.
"Сынок!"- позвал меня кто-то, прежде чем я сделал шаг в эту радугу над воющей пропастью.
"Эалиэ! Нас двое!"- почему-то ответил я, и страх снова вернулся ко мне. Я сделал шаг от пропасти - передо мной стоял наш учитель и воспитатель Иэ.
– Иэ никогда не рассказывал мне об этом!
– воскликнул Миоци.
– Я думаю, он многое тебе не рассказывает, - тут Игэа запнулся, словно испугавшись, что сболтнул что-то лишнее - как тогда, в роще Фериана, но продолжал:
"Не отговаривайте меня, ло-Иэ!"- закричал я, борясь со страхом бездны, свежим, как ветер с моря.