Жизнь и приключения Мартина Чезлвита (главы I-XXVI)
Шрифт:
Мистер Пексниф отвечал, что выдержать это будет необычайно трудно, однако он думает, что выдержит, если приложит все силы.
– Другие скажут - я говорю о разочарованных, озлобленных людях, - что вы лгали, прислуживались, пресмыкались, стараясь втереться ко мне в доверие, и что таких сделок с совестью, такого криводушия, таких низостей и таких отвратительных подлостей не сможет оплатить ничто - да, ничто, хотя бы вы получили в наследство полмира! Выдержите ли вы это?
Мистер Пексниф ответил, что это тоже нелегко будет выдержать, поскольку здесь в известной мере подвергается сомнению здравый смысл мистера Чезлвита, Однако он питает скромную уверенность, что выдержит даже и эту клевету, опираясь на свою чистую совесть и на дружбу мистера Чезлвита.
– У большинства клеветников, - продолжал старик Мартин, откидываясь на спинку кресла, - сплетня, насколько я догадываюсь, примет такой вид: обо мне скажут, что, желая выразить свое презрение к этому сброду, я выбрал среди них худшего из худших, заставил его плясать по своей дудке, приблизил к себе и осыпал золотом, обойдя всех остальных. Скажут, что после долгих поисков такого наказания, которое больнее всех других поразило бы этих коршунов и было бы для них всего горше, я придумал этот план в то самое время, когда последнее звено цепи, соединявшей меня с моей родней узами любви и долга, было грубо разорвано; грубо - потому что я любил его; грубо - потому что я верил в его привязанность ко мне; грубо - потому что он порвал эту цепь именно тогда, когда я любил его всего сильнее. О боже, боже! Как мог он оставить меня без всякого сожаления, когда я прилепился к нему всем сердцем! Так вот, - продолжал старик, успокаиваясь так же мгновенно, как и поддался этой вспышке чувства, - уверены ли вы, что выдержите и это? Знайте, что вам приходится рассчитывать только на себя, и не надейтесь на мою поддержку!
– Дорогой мой мистер Чезлвит!
– в умилении воскликнул мистер Пексниф. Для такого человека, каким вы себя показали сегодня, для человека, так глубоко оскорбленного и в то же время исполненного гуманных чувств, для человека, который... не знаю, как бы это выразить... и который в то же время так удивительно... просто не нахожу слов... для такого именно человека, думаю, не будет с моей стороны преувеличением сказать, что я и - надеюсь, можно прибавить - обе мои дочери (дорогие мои, у нас, кажется, в этом вопросе полное согласие? ) - для такого человека мы вынесли бы решительно все на свете!
– Довольно!
– сказал Мартин.
– Я не отвечаю за последствия. Когда вы возвращаетесь домой?
– Когда вам будет угодно, сэр. Сегодня же, если вы этого желаете.
– Я не желаю ничего неразумного, - возразил старик.
– А такая просьба с моей стороны была бы неразумна. Сможете ли вы вернуться к концу недели?
Именно этот срок мистер Пексниф назвал бы и сам, если бы ему был предоставлен выбор. Что касается его дочерей, то слова: "Давай вернемся в субботу, милый папа", - уже готовы были сорваться у них с языка.
– Ваши расходы, кузен, - сказал старик, доставая из бумажника сложенную бумажку, - возможно, превышают эту сумму. Если это так, вы сообщите мне, сколько я вам должен, в следующую нашу встречу. Вам нет надобности знать, где я живу сейчас: у меня, в сущности, нет постоянного адреса. Когда он у меня будет, я извещу вас. Вы и ваши дочери увидите меня в самом скором времени, а до тех пор - незачем и говорить вам - каждому из нас следует хранить эту беседу в тайне. Что именно вам надлежит сделать по возвращении домой, вы уже знаете. Отчета мне не нужно; не нужно вообще никаких напоминаний. Прошу об этом как об одолжении. Я не люблю тратить лишних слов, кузен, и, мне кажется, все, что надо было сказать, уже сказано.
– Рюмку вина, сэр, ломтик вот этого простого кекса?
– упрашивал мистер Пексниф, пытаясь удержать гостя.
– Дорогие мои! Что же вы?
Обе сестры бросились угощать старика.
– Бедные мои девочки!
– сказал мистер Пексниф.
– Вы извините их волнение, сэр. Они у меня сама чувствительность. Это неходкий товар, мистер Чезлвит, с ним не проживешь на свете. Моя младшая дочь тоже совсем взрослая женщина, не правда ли, сэр? Почти такая же, как старшая.
– А которая из них моложе?
– спросил старик.
– Мерси моложе на пять лет, - ответил мистер Пексниф.
– Мы иногда позволяем себе думать, что у нее статная фигура. Мне, как художнику, быть может разрешено будет указать на изящество и правильность ее сложения. Я, естественно, горжусь, - продолжал мистер Пексниф, вытирая руки платком и почти при каждом слове беспокойно поглядывая на кузена, - что у меня есть дочь, которая сложена наподобие лучших образцов скульптуры, если можно так выразиться.
– Она, по-видимому, очень живого нрава?
– заметил Мартин.
– Боже мой!
– воскликнул мистер Пексниф.
– Это поистине замечательно! Вы так верно определили ее характер, досточтимый сэр, будто знаете ее с рождения. Да, она весьма живого нрава. Смею вас уверить, сэр, ее веселость очень оживляет наш незатейливый домашний мирок.
– Не сомневаюсь, - отозвался старик.
– Чарити, с другой стороны, - продолжал мистер Пексниф, - отличается большим здравым смыслом и необыкновенной глубиной чувства, если отцу извинительно такое отцовское пристрастие. На редкость привязаны друг к другу, достоуважаемый сэр! Разрешите мне выпить за ваше здоровье! Желаю вам!
– Еще месяц назад я не мог и думать, - отвечал Мартин, - что буду есть с вами хлеб и пить вино. За ваше здоровье!
Отнюдь не смутившись необычайной сухостью, с какой были сказаны последние слова, мистер Пексниф рассыпался перед ним в благодарностях.
– А теперь позвольте мне уйти, - сказал Мартин, ставя на стол рюмку, которую он только пригубил.
– Всего хорошего, милые мои!
Но такое прохладное прощание показалось недостаточным для нежных, стремительных чувств обеих девиц, которые опять бросились обнимать старика от всей души и уж во всяком случае изо всех сил, чему их новообретенный друг подчинился гораздо более кротко, чем можно было бы ожидать от человека, который всего минуту назад так нелюбезно пил за здоровье их папаши. Как только нежности кончились, старик коротко попрощался с мистером Пекснифом и удалился, сопровождаемый до самой двери отцом и дочерьми, которые стояли в дверях, расточая воздушные поцелуи и ласковые улыбки, пока он не скрылся из виду, - хотя, по правде сказать, едва переступив порог, старик ни разу уже потом не оглянулся. Как только они снова вернулись в дом и остались одни в комнате миссис Тоджерс, обе девицы пришли в необыкновенно веселое настроение, до того даже, что хлопали в ладоши и хохотали, плутовски и задорно поглядывая на своего драгоценного родителя. Это поведение было до такой степени необъяснимо, что мистер Пексниф (будучи сам настроен довольно мрачно) не мог не спросить их, что все это значит, и даже сделал им выговор за такое легкомыслие, впрочем довольно мягкий.
– Если бы для этой веселости имелась какая-либо причина, хотя бы самая отдаленная, - сказал он, - я бы не стал вас упрекать. Но когда причины не может быть решительно никакой... ну право же, никакой ровно!..
Это увещание столь мало подействовало на Мерси, что она была вынуждена приложить платок к своим розовым губкам и откинуться на спинку стула, по всем признакам едва сдерживая смех. Мистер Пексниф был до такой степени оскорблен ее непослушанием, что упрекнул дочь довольно сурово и дал ей родительский совет уединиться и подумать о своем поведении. Но тут его прервал шум спорящих голосов, и поскольку этот шум доносился из соседней комнаты, то содержание спора в самом скором времени достигло их ушей.