Жизнь Николая Клюева

Азадовский Константин Маркович

В начале октября 1907 года Клюев из Желвачева посылает Блоку письмо, толчком к которому послужила, если верить Клюеву, книга «Нечаянная Радость» – второй стихотворный сборник Блока, изданный в декабре 1906 года:

«Александр Александрович!

Я, крестьянин Николай Клюев, обращаюсь к Вам с просьбой – прочесть мои стихотворения и, если они годны для печати, то потрудиться поместить их в какой-нибудь журнал. Будьте добры – не откажите. Деревня наша глухая, от города далеко, да в нем у меня и нет знакомых, близко стоящих к литературе. Если Вы пожелаете мне отписать, то пишите до 23 октября. Я в этом году призываюсь в солдаты (21 год), и 23 октября последний срок. Конечно, и родные, если меня угонят в солдаты, могут переслать мне Ваше письмо, но хотелось бы получить раньше.

Мы, я и мои товарищи, читаем Ваши стихи, они-то и натолкнули меня обратиться к Вам. Один товарищ

был в Питере по лесной части и привез сборник Ваших стихов; нам они очень нравятся. Прямо-таки удивление. Читая, чувствуешь, как душа становится вольной, как океан, как волны, как звезды, как пенный след крылатых кораблей. И жаждется чуда, прекрасного, как свобода, и грозного, как Страшный Суд... И чудится, что еще миг и сухим песком падет тяготенье веков, счастье не будет загадкой и власть почитанием. Бойцы перевяжут раны и, могучие и прекрасные, в ликующей радости воскликнут: «Отныне нет смерти на земле, нужда не постучится в дверь и сомнение в разум. Кончено тленное пресмыкание, и грядет Жизнь, жизнь бессмертным и свободным, – как океан, как волны, как звезды, как пенный след крылатых кораблей!»

Бога ради, простите написанное. Я человек малоученый – так понимаю Вас, – и рад, и счастлив возможности передать Вам свое чувствование. Много бы у Вас хотелось спросить – очень тяжело не говорить – прошу Вас, отпишите по возможности скорее, доставьте и мне «Нечаянную радость».

Адрес: Олонецкая губ<ерния>, Вытегорский уезд, станция Мариинская, деревня Желвачева – Клюеву.

Остаюсь – Николай Клюев.

Не можете ли мне сообщить адреса – поэта Леонида Дмитриевича Семенова?»

Чем была близка Клюеву блоковская «Нечаянная Радость»? Прежде всего – своим вольнолюбивым пафосом. Весь сборник пронизан острым ощущением современной жизни; во многих его стихотворениях сквозит – в неясном «блоковском» тумане – ожидание близких перемен, радостное предчувствие обновления жизни, грядущего «чуда». Образ Прекрасной Дамы, объединяющий ранние стихотворения Блока, переосмысляется им в годы первой русской революции как образ «грядущего мира» (слова из предисловия Блока к сборнику «Нечаянная Радость»). Это ясно выражено, например, в последних строках завершающего книгу раздела «Ночная фиалка»:

И в зеленой ласкающей мгле

Слышу волн круговое движенье

И больших кораблей приближенье,

Будто вести о новой земле.

Так заветная прялка прядет

Сон живой и мгновенный,

Что нечаянно Радость придет

И пребудет она совершенной.

Молодой Клюев угадал именно это скрытое, «сокровенное» содержание книги. Пафос блоковских строк, проникнутых ощущением великих перемен и одновременно окрашенных в евангельские тона, не мог не увлечь его: человек религиозного склада и в то же время участник революционных событий, Клюев принадлежал именно к тем читателям блоковской лирики, которые были в состоянии понять и злободневную символику, и скрытые евангельские мотивы (например, «новая земля» – из Откровения св. Иоанна Богослова), и богатый «мистический» подтекст «Нечаянной Радости».

Блок живо откликнулся на письмо из Олонии – «отписал» Клюеву, а, кроме того, послал ему «Нечаянную Радость» с лаконичной надписью «Николаю Клюеву Александр Блок. 13 октября 1907 года Петербург». Письмо Блока содержало, по его собственному признанию, «очень отвлеченные оправдания в духе "кающегося дворянина"». И Клюев не замедлил с ответом. Его второе письмо, однако, заметно отличается от первого; появляются резкие, осуждающие тона, некоторые места звучат обличительно. Письмо проникнуто духом протеста. Не поэт разговаривает здесь с поэтом, а «мужик» с «барином», «угнетенный» с «угнетателем», причем олонецкий крестьянин выступает не столько от собственного имени, сколько от лица «народа», насильственно отторгнутого от умственного труда и культурных ценностей.

«Простите мою дерзость, – пишет Клюев, – но мне кажется, что если бы у нашего брата было время для рождения образов, то они не уступали бы Вашим. Так много вмещает грудь строительных начал, так ярко чувствуется великое окрыление!..». Подчеркивая пропасть, разделяющую «нас» и «вас», Клюев укоризненно и не без угрозы пишет о «духовной зависимости» крестьян от господ, о дворянском «вездесущии», о невозможности понять друг друга и сблизиться:

«Наш брат вовсе не дичится «вас», а попросту завидует и ненавидит, а если и терпит вблизи себя, то только до тех пор, покуда видит от «вас» какой-либо прибыток. О, как неистово страданье от «вашего» присутствия, какое бесконечно-окаянное горе сознавать, что без «вас» пока не обойдешься! Это-то сознанье и есть то «горе-гореваньице» – тоска злючая-клевучая, –

кручинушка злая беспросветная, про которую писали Никитин, Суриков, Некрасов, отчасти Пушкин и др. Сознание, что без «вас» пока не обойдешься, – есть единственная причина нашего духовного с «вами» несближения и – редко, редко встречаются случаи холопской верности нянь или денщиков, уже достаточно развращенных господской передней. Все древние и новые примеры крестьянского бегства в скиты, в леса-пустыни, есть показатель упорного желания отделаться от духовной зависимости, скрыться от дворянского вездесущия. Сознание, что «вы» везде, что «вы» «можете», а мы «должны», – вот необоримая стена несближения с нашей стороны. Какие же причины с «вашей»? Кроме глубокого презрения и чисто телесной брезгливости – никаких. У прозревших из «вас» есть оправдание, что нельзя зараз переделаться, как пишете Вы, и это ложь, особенно в Ваших устах, – так мне хочется верить. Я чувствую, что Вы, зная великие примеры мученичества и славы, великие произведения человеческого духа, обманываетесь в себе – так, как говорите Вы, может говорить только тот, кто не подвел итог своему миросозерцанию. – И из Ваших слов можно заключить, что миллионы лет человеческой борьбы и страдания прошли бесследно для тех, кто "имеет на спине несколько дворянских поколений"».

Второе письмо Клюева произвело на Блока еще более сильное впечатление, чем первое. Не удивительно: своим письмом Клюев что называется «попал в точку» – безошибочно уловил, что именно тревожит петербургского поэта. Ибо как раз в то время Блок помногу и мучительно размышлял о «народе» и «интеллигенции». И – не один Блок. Пытаясь осмыслить события недавно минувшей революции, уяснить себе причины ее поражения, писатели, философы, общественные деятели вновь обращаются к «исконно русской» проблеме, определившейся уже в XIX веке. Одни упрекают «народ», якобы не проявивший особой активности, другие – «интеллигенцию», якобы не сумевшую увлечь его на борьбу с самодержавием. Неоднократно затронутая на страницах русской печати, тема «народ – интеллигенция» достигает особого резонанса в 1908-1910 годах. Острые, взволнованные споры переносятся с газетных полос в университетские аудитории, литературные собрания, частные салоны.

«Собирались небольшими кружками от 12-20 человек и в закрытых собраниях, и в частных домах, – писал Д.С. Мережковский в статье «Великий гнев» (1910), – <...> но всегда было это: «вы и мы». Кто бы среди «нас» ни сидел – молодой современный поэт, студент, революционер, марксист, сектант, учитель,– это все для них были одинаковые «вы», интеллигенты, «господа» – враги».

Тема «народ – интеллигенция», глубоко тревожившая в те годы Блока, находит отражение в ряде его статей, в отдельных высказываниях. «Мне ясно одно: ПРОПАСТЬ, недоступная черта между интеллигенцией и народом, ЕСТЬ», – записывает Блок 22 декабря 1908 года. «На первый план, – сказано в письме Блока к С.А. Венгерову от 4 декабря 1908 года, – я ставлю вопрос о том, как интеллигенции найти связь с народом». В чисто народническом духе Блок полагал, что русская интеллигенция находится в долгу у народа. Оторвавшийся от «почвы» русский интеллигент должен искупить свой «грех», приблизившись к «народу», в котором якобы сокрыта религиозная правда.

Представление о народе как носителе религиозности, о народе-«христоносце», было особенно распространено в символистской среде, откуда, как мы видели, и уходят «в народ» А.М. Добролюбов и Л.Д. Семенов. Этот поворот от «индивидуализма» к «общественности» и «народу» углубился в годы первой русской революции. Влечение к мистически понятой «народной душе» и религиозно трактуемой «соборности» находит свое теоретическое обоснование в статьях В.И. Иванова. «...В лаборатории жизни, – заявлял В. Иванов, – вырабатывается некоторый синтез личного начала и начала соборного». Именно В. Иванов, чьи идеи получают в те годы широкий резонанс, остро ставил вопрос о слиянии современного «символического» искусства с массовым религиозным сознанием (от «символа» к «мифу» – провозглашал В. Иванов). В этом же направлении мыслил тогда и Блок, и другие «младшие» символисты. «...В бессознательной жизненной стихии своей мы религиозны, если народны; и народны, если религиозны», – утверждал Андрей Белый. Настроения «ухода», «опрощения», сближения с народом владели в 1908-1910 годах в равной мере и Блоком, и Андреем Белым. Не случайно Белый писал о А.М. Добролюбове как символисте, «поборовшем нашу трагедию». «Мы тоже пойдем, – восклицал Андрей Белый, – мы не можем топтаться на месте: но... – куда пойдем мы, куда?» Тема «ухода», бегства из города на лоно природы, странничества – основная в стихотворном сборнике Андрея Белого «Пепел» (1909), хорошо известном и Клюеву.