Жизнь Николая Клюева
Шрифт:
В 1919 году Клюев переживал мощный творческий подъем. Его стихи, статьи, рецензии, заметки систематически печатались в уездной газете. С.И. Субботин подсчитал, что каждый четвертый номер «Звезды Вытегры» за 1919 год содержал произведения поэта. Что касается стихов, то Клюев публиковал в «Звезде Вытегры» как новые, так и старые, уже известные вещи. Некоторые из его стихотворений 1919 года посвящены вытегорским коммунистам: А.В. Богданову, М.Н. Мехнецову или погибшему в декабре 1919 года на фронте В.А. Грошникову. При этом с небывалой прежде энергией Клюев отдавал свои силы публицистической прозе.
Перечислим (в порядке их появления в печати) одиннадцать наиболее крупных статей-очерков Клюева, опубликованных в «Звезде Вытегры» за его подписью: «Великое зрение» (6 апреля), «Красный конь» (19 апреля), «Огненное восхищение» (1 мая), «Алое зеркальце» (11 мая), «Сдвинутый светильник» (25 мая), «Красный набат» (4 июня), «Газета из ада, пляска Иродиадина» (15 июня), «Сорок два гвоздя» (9 июля), «Порванный невод» (3 августа), «Огненная грамота» (7 сентября), «Медвежья цифирь» (16 декабря). Сюда следует добавить очерк «Самоцветная кровь», напечатанный летом 1919 года в «Записках Передвижного общедоступного театра» (с уточняющим названием после текста – «Из Золотого Письма Братьям-Коммунистам»).
Эти произведения Клюева написаны страстным, «профетически» возвышенным языком поэта-проповедника, возносящего «Осанну» русской Революции и славящего нового человека, ею созданного, – «Красного Адама». «Коммунист я, красный человек, запальщик, знаменщик, пулеметные очи», – заявлял о себе Клюев в очерке «Огненное восхищение» (эпитеты типа «красный», «огненный», «алый», «багряный», «кровавый» и т.д. – ключевые в его словаре того времени).
Как и в годы первой русской революции, Клюев не устает обличать врагов – «богачей и льстецов», «людей насилия и хитрости, пособников угнетения». «Проклятие, – восклицает он, – проклятие вечное этой прожорливой смрадной саранче, попирающей ногами кровь мучеников и насмешливо помавающей своим поганым рылом искупительному кресту, на котором распинается ныне красная Россия». И поэт благословляет солдата-красноармейца, идущего сражаться «против господ за рабов, против тиранов за свободу»: «Да будет благословенно оружие твое, молодой воин!» («Красный набат»).
Но опять-таки Революция для Клюева прежде всего – великая религиозная мистерия: в ее очистительном огне сгорает старый мир и зарождается новый. «Все мы свидетели великого Преображения», – вещает поэт («Порванный невод»). «Ныне сошло со креста Всемирное слово. Восколыбнулась вселенная – Русь распятая, Русь огненная, Русь самоцветная...» – таков образ революционной России в очерке «Красный конь». Стиль и символика этих клюевских очерков – характерно библейские, но, скорее, в духе народно-религиозных представлений. «...В 25-й день октября 1917 года, – объяснял Клюев землякам-вытегорам, – <...> сломились печати и замертво пали стражи гроба. Огненная рука революции отвалила пещерный камень...» («Медвежья цифирь»). А в другом очерке («Огненное восхищение») Россия уподоблялась как бы сошедшей с иконы, неудержимо несущейся колеснице Ильи-пророка.
Однако непомерный восторг и «огненное восхищение» Клюева уже в те годы омрачались реальностью. Клюев полагал, что первоочередная задача Советской власти – заботиться о красоте и культуре, о сохранении духовных ценностей русского народа. «Чует рабоче-крестьянская власть, что красота спасет мир», – утверждал поэт («Медвежья цифирь»). Но народная культура в понимании Клюева была неотделима от религии и церкви, а как раз с ними велась в то время жестокая, непримиримая борьба. Не обходилось и без чудовищно, грубых надругательств над чувствами верующих. Все это тревожило Клюева. Летом 1919 года он возвысил свой голос в защиту «нетленных мощей» – их вскрытие в то время повсеместно проводилось властями. Обращаясь к «братьям-коммунистам», Клюев писал о «тайной культуре народа», о «прекраснейшем действе перенесения нетленных мощей», в котором проявил себя художественный гений народа. «...Неописуемое зрелище перенесения мощей, – восклицал Клюев, – где тысячи артистов, где последняя корявая бабенка чувствует себя Комиссаржевской, рыдая и целуя землю в своей истинной артистической одержимости» («Самоцветная кровь»). Теперь же эта народная красота, подобно Жар-птице, «трепещет и бьется смертно, обливаясь самоцветной кровью, под стальным глазом пулемета». И Клюев напоминает, что поруганная народная красота никогда «не остается не отомщенной».
Клюев много размышлял о судьбах народного искусства, о «Великом Народном Зрении», о символическом значении разного рода деталей в избе, церкви, вышивке и т.д. Он собирал по окрестным деревням иконы, древние рукописные книги и предметы старины – возможно, надеясь спасти их от уничтожения. Выступая перед вытегорами, он указывал им на непреходящую ценность этих вещей, их связь с «народной душой». Так, 14 января 1920 года на съезде учителей Вытегорского уезда Клюев говорил:
«Думают, подозревают ли олончане, <...> что наш своеобразный бытовой орнамент: все эти коньки на крышах, голуби на крыльцах домов, петухи на ставнях окон – символы, простые, но изначально глубокие, понимания олонецким мужиком мироздания? <...>
Искусство, подлинное искусство во всем: и в своеобразном узоре наших изб <...> и в архитектуре древних часовен, чей луковичный стиль говорит о горении человеческих душ, подымающихся в вечном искании правды к небу. <...>
Искусство, не понятое еще миром, но уже открытое искусство, и в иконописи, древней русской иконописи, которой так богат Олонецкий край».
Клюев надеялся, что в Советской России, где «правда должна стать фактом жизни», будет признано великое значение народной культуры, «ее связь с культурой Советов». Но события развивались не так, как мечталось Клюеву. Гражданская война не затихала, усиливались разруха и голод; повсюду бесчинствовали продотряды, изымая у крестьян «излишки». Власть науськивала «батраков» на «эксплуататоров», как правило, – нерадивых и неимущих на работящих и зажиточных. В деревнях становилось безлюдно. Апокалиптические предчувствия поэта, казалось, подтверждались; отчаяние, ощущение всеобщей гибели охватывали Клюева. Эти тягостные настроения отразились отчасти в его статье «Сорок два гвоздя». «Где ты, золотая тропиночка, – сокрушается Клюев, – ось жизни народа русского, крепкая адамантовая верея, застава Святогорова? Заросла ты кровяник-травой, лют-травой, лом-травой невылазной, липучей, и по золоту – настилу твоему басманному, броневик – исчадье адово прогромыхал. Смята, перекошена, изъязвлена тропа жизни русской. И не знаешь, куда, к кому и зачем идти».
Подобными чувствами продиктованы и письма Клюева, которые он писал в то время из Вытегры своим знакомым в Петроград и Москву. Так, в конце 1919 года он с горечью и обидой рассказывал о своей жизни Миролюбову:
«Принял Ваше письмо со слезами – оно, как первая ласточка, обрадовало меня несказанно. Никто из братьев, друзей и знакомых моих в городах не нашел меня добрым словом, окромя Вас. На што <так! – К.А. > Сергей Александрович Есенин, кажется, ели с одного куса, одной ложкой хлебали, а и тот растер сапогом слезы мои. Молю Вас, как отца родного, потрудитесь ради великой скорби моей сообщить Есенину, что живу я, как у собаки в пасти, что рай мой осквернен и разрушен, что Сирин мой не спасся и на шестке, что от него осталось единое малое перышко. Все, все погибло. И сам я жду погибели неизбежной и беспесенной. Как зиму переживу, один Бог знает. Солома да вода, нет ни сапог, ни рубахи. На деньги в наших краях спички горелой не купишь. Деревня стала чирьем-недотрогой, завязла в деньгах по горло. Вы упоминаете про масло, но коровы давно съедены, молока иногда в целой деревне не найти младенцу в рожок... <...> Ах, слеза моя, горелая, пропащая! Белогвардейцы в нескольких верстах от Пудожа. Страх смертный, что придут и повесят вниз головой и собаки обглодают лицо мне. <...> Приехал бы я в Москву, да проезд невозможен: нужно все «по служебным делам» – вот я и сижу на горелом месте и вою, как щенок шелудивый. И пропаду, как вошь под коростой, во славу Третьего Интернационала. <...> Вы пишете о стихах! Стыдно мне выносить их на люди. Они уже с занозой, с ядком. Бесенята обсели их, как мухи. И пишу я мало. В месяц раз. Печатаюсь в крохотной уездной газетке. Присылаю Вам и прозу свою – думаю, не помеха будет то, что она была пропечатана в упомянутой газетке: никто этого не знает. <...> Еще прошу Вас высылать мне журнал, передать Есенину, чтобы он написал мне, как живет и как его пути. До свидания, Виктор Сергеевич. Приветствую Вас из Жизни, а если пропаду, – то из Смерти».
Клюев упоминает в этом письме и о выходе в свет двухтомника своих сочинений – «Песнослова», выпущенного в Петрограде Народным комиссариатом по просвещению. Раздраженно и горько сетует Клюев на неряшливость итоговой для него книги: «Народное просвещение издало мои стихи в двух книгах, издало так, что в отхожем месте на стене грамотнее и просвещеннее пишут. Все стихи во второй книге перепутаны, изранены опечатками, идиотскими вставками и выемками. Раз в истории русской литературы доверилась народная Муза тем, кто больше всех кричал (надрывая себе штаны и брюхо) об этой музе, и вот последствия встречи... И не давятся Святополки окаянные пирогом с начинкой из потрохов убиенных, кровями венчанных братьев своих». Тем не менее появление «Песнослова» было важным событием и для автора, и для читателей, которые могли проследить по двухтомнику все творчество Клюева – крайне неровное! – от 1905 до 1918 года.
Составляя «Песнослов», Клюев успел включить во второй том целый ряд стихотворений, не попавших в сборник «Медный кит», в частности – цикл «Ленин». Что же касается первого тома, то он произвел существенную перестановку внутри отдельных разделов («Сосен перезвон», «Братские песни» и др.), так что они далеко не соответствовали составу одноименных сборников. Некоторые из своих ранних стихотворений Клюев отредактировал и исправил, что, впрочем, не пошло им на пользу. В. Львов-Рогачевский резонно заметил по этому поводу, что «к документам революционной эпохи не подходят с поправками через 9 лет».