Жизнь Николая Клюева

Азадовский Константин Маркович

Клюев в то время уже готовился к новой и более продолжительной гастрольной поездке по России, которую он совершает вместе с Плевицкой в ноябре-декабре 1916 года.

17 ноября они выступают в Баку, затем в Тифлисе, через Владикавказ, Армавир и Ставрополь прибывают в Ростов-на-Дону, заезжают в Новочеркасск и оттуда направляются в Москву. 9 декабря совместный концерт Плевицкой и Клюева состоялся в известном московском цирке Саламанского. Посетив Нижний Новгород, Владимир и Тверь, они в середине декабря возвращаются в Петербург.

Гастрольные выступления Плевицкой и Клюева отражались на страницах провинциальной печати. Отзывы о Клюеве были разноречивыми: в одних случаях восторженные, в других – прохладные. Видимо,

публика далеко не везде принимала его исполнительскую манеру. Так, корреспондент владимирской газеты, отметив «необычный успех талантливой гастролерши», писал о Клюеве в издевательском тоне: «Об остальных участниках концерта можно бы не говорить, если бы не большие претензии поэта Клюева на «неподдельную народность его песен». Народного в них ровно столько же, как и в его маскарадном костюме мужичка. Неистовый вой поэта, с желанием как можно более походить на «всамделишного» мужичка, никого не убедил, несмотря на его заявление, что он не артист и песни его складывались не на мягком диване, а в «курной избе». <...> Ни читка, ни «курные» стихи Клюева не удовлетворили слушателей».

Совсем иначе оценил поэзию и личность Клюева корреспондент ставропольской газеты «Северокавказский край», подчеркнувший, что совместное выступление Плевицкой и Клюева – не случайность. Его статья под броским названием «Здесь русский дух» весьма симптоматична для умонастроений русского общества накануне 1917 года.

«Оба – дети русского народа, русской убогой и темной деревни, – говорилось в этой статье о Плевицкой и Клюеве. – Они одаренностью своей пробились к высотам русского искусства. Одна принесла сюда русскую мужицкую песню, другой – русское мужицкое слово.

И в этой песне, и в этом слове оба несомненные, милостью божией, поэты, они в годы модернистских и футуристических исканий принесли с собою художественные образы, художественное слово, родившееся и развивающееся не в напряженных ухищрениях кабинетных виртуозов слова, а там, в русских народных сермяжных деревушках Олонецкой, Архангельской, Вологодской и Курской губерний; по их дремучим лесам, степям и долгим дорогам. Это душа и сердце народные. Это голос и слово «Россеи».

И литературно-вокальные гастроли Н.А. Клюева и Н.В. Плевицкой должны быть дороги для нас как пропаганда возврата в родной прадедовский отчий дом».

Образ «народного поэта» неизменно оттенялся подобающими признаками: глубокая религиозность, близость к Природе и пр. Так, беседуя с Клюевым (после его выступления вместе с Плевицкой в Нижнем Новгороде), местный литератор Б. Лавров, уже весной 1916 г. посвятивший олонецкому поэту очерк, озаглавленный «Поэт русской глуби и размаха», восхищенно писал в газете «Волгарь»:

«Н.А. Клюев поразил меня своей внутренней сосредоточенностью, его речь удивительно вдумчива, полна внутреннего созерцания, жива, образна и красива». В заключение Лавров вспоминал о статьях Городецкого и Иванова-Разумника (не называя авторов по имени) и превозносил Клюева совершенно в их духе: «Видя Н.А. Клюева и беседуя с ним, невольно и радостно понимаешь тот религиозный гимн, который он поет природе и Богу. Он – незакатное пламя жизни, природы радостный причастник».

Путешествие с Плевицкой по городам России, как видно, упрочило репутацию Клюева; на грани 1916 и 1917 годов его слава достигает своего апогея. В нестройном хоре хвалебных голосов выделяется своим панегирическим тоном очерк поэта Б.Д. Богомолова, озаглавленный «Обретенный Китеж. Душевные строки о народном поэте Николае Клюеве» (Пг., 1917). Все элементы мифа о Клюеве, исподволь нараставшего в течение нескольких лет, бурно прорываются здесь наружу, сливаясь в единый образ поэта-«предтечи», «песнослава народной красоты», «сказителя русской души», своим «вещим сказом» возрождающего «избяную великую Русь».

«Жизнь томительно долго ждала своего вдохновенного барда, единого и великого

властителя дум народных и народных чаяний, выразителя печали и радости, своего песнотворца и сказителя. И он пришел. Он здесь. Он среди нас, – восторженно восклицал Богомолов. – <...> Николай Клюев – единственный в созвездии современной поэзии, кто сумел сохранить свой изумительный творческий дар не тронутым растлевающим Западом. <...> Николай Клюев – предтеча возрождения Руси. <...> Русь наша – великая безглагольница и молчальница, тяжко вздохнув после тысячелетнего безмолвия, заговорила устами самородка Николая Клюева своим страшным потрясающим пророческим языком...».

1917 год Клюев встречает в Петрограде. Видимо, в самом начале года у него возникла необходимость в медицинском свидетельстве, ограждающем его от очередного воинского призыва. Клюев пытается – через А.М. Ремизова – связаться с известным врачом-невропатологом А.И. Карпинским. Сохранилась записка – отчаянный вопль Клюева – к Ремизову: «Алексей Михайлович, Бога ради высылайте немедля свидетельство Карпинского. Берут». Ремизов, в свою очередь, обращается к В.В. Розанову.

«Клюев, – вспоминал позже Ремизов, – <...> отбояривался от воинской повинности. Самому мне добраться до Карпинского трудное дело, пробовал, а В<асилия> В<асильевича> он знал хорошо – лечил Вар<вару> Дим<итриевну>.* [Варвара Дмитриевна Бутягина-Розанова (урожд. Руднева; 1864-1923) – вторая жена В. В. Розанова]. Я отправил Клюева с письмом к В<асилию> В<асильевичу>, а В<асилий> В<асильевич> Клюева направил с письмом же к Карпинскому». Документ удалось получить. «Д-р А.И. Карпинский сказал мне по телефону, – извещал Розанов Ремизова, – что неудобно посылать самому больному Клюеву диагноз его тяжелой болезни и попросил позволения послать мне. Я Вам посылаю».

Комментируя это розановское письмо, Ремизов, на глазах которого разыгрывалась история со «свидетельством Карпинского», между прочим замечает: «И до чего это странно – Клюев «дурачил» ведь докторов, а все принимали за чистую монету».

Литературная жизнь тем временем шла своим чередом. Есенин и Клюев продолжают общение с Ивановым-Разумником, готовившим тогда к изданию альманахи «Скифы». Программа «Скифов», в целом расплывчатая, сводилась в основном к тезису о грядущей «революции духа», побеждающей конформизм и «всесветного Мещанина». Через несколько лет Андрей Белый, оглядываясь назад, в письме к Иванову-Разумнику определит «скифство» как «революционное восстание на ветхое обличие мира». Эта же мысль высказывалась Ивановым-Разумником и С.Д. Мстиславским в предисловии к первому сборнику, составленному в конце 1916 года, но изданному лишь после Февральской революции (предисловие было подписано «Скифы»). «Тесный кружок родных по духу людей» – так именовали себя «скифы» в этом манифесте. В «Скифах» объединились бывшие символисты (Блок, Андрей Белый) с новокрестьянскими поэтами (прежде всего – Есениным и Клюевым). Печатались в «скифских» сборниках Е.И. Замятин, А.М. Ремизов, М.М. Пришвин. Однако духовным центром кружка неизменно оставался Иванов-Разумник. Не случайно цикл клюевских стихотворений 1916 года, помещенный в первом сборнике, носил название «Земля и железо» – по аналогии с одноименной статьей Иванова-Разумника.

В «Скифах» происходит и сближение Клюева с Андреем Белым. Оба писателя давно уже знали друг друга. Молодой Клюев интересовался стихами Андрея Белого и, как уже отмечалось, находился в орбите его идейных и творческих исканий. Кроме того, Клюев чрезвычайно ценил роман «Петербург». Андрей Белый также воспринимал олонецкого поэта в духе своих неонароднических влечений тех лет. По свидетельству Брихничева, «и Мережковский, и Андрей Белый проявили к нему <Клюеву> исключительный интерес <...> увидели и услышали в нем то, что самим только представлялось в гаданиях».