Жизнеописания наиболее знаменитых живописцев, ваятелей и зодчих
Шрифт:
Как-то раз в его честь собралось много художников: живописцев, скульпторов, ювелиров и резчиков по мрамору и по дереву; по древнему обычаю они с ним встретились, кто, чтобы поглядеть на него и провести с ним время, кто, чтобы послушать, что он расскажет, а многие, чтобы удостовериться, какова же в сущности разница между художниками Рима и художниками Флоренции, большинство же, чтобы послушать все — и обидное и лестное, что художники обычно говорят друг о друге. Итак, говорю я, вышло так, что, беседуя то о сем, то о другом и разглядывая в разных церквах старые и современные произведения, они дошли до церкви монастыря Кармине, чтобы посмотреть и на капеллу, расписанную Мазаччо. Там каждый, пристально вглядываясь в его фрески, на все лады расхваливал этого мастера, и все как один удивлялись его проницательности, позволившей ему, ничего никогда не видавшему, кроме творений Джотто, работать в манере настолько современной по рисунку, изобразительности и колориту, что ему удалось показать, как возможно, овладев этой манерой, преодолеть все трудности нашего искусства, не говоря уже о том, что не было еще художника, который сумел бы с ним поравняться как в отношении объемности изображения, так и в отношении замысла и его выполнения.
Рассуждения эти очень понравились Перино и, отвечая художникам, которые это говорили, он произнес следующие слова: «Я не отрицаю того, что вы говорите и что это так, и даже более того; однако я всегда буду отрицать, что никто не может сравняться с этой манерой, мало того — я буду утверждать, с позволения многих и не в осуждение кого-либо, а только ради истины, что я знаю многих более смелых и более удачливых, произведения которых по живописи не менее жизненны, чем произведения Мазаччо, и даже гораздо лучше их. И хотя я занимаю далеко не первое место в этом искусстве, тем не менее я очень жалею, ради вас же самих, что здесь нет подходящего места, где можно было бы написать фигуру, так как, прежде чем уехать из Флоренции, я охотно cдeлал бы пробу тут же рядом с одной из этих фресок с тем, чтобы вы, сравнив, могли увидеть, действительно ли никто из наших современников не может с ним поравняться».
В числе присутствующих был один мастер, которого считали первым живописцем Флоренции и который, желая посмотреть на работу Перино, а может быть, и сбить с него спесь, предложил такое: «Ведь в капелле, — сказал он, — негде повернуться, но раз уж вам пришла в голову такая мысль, безусловно дельная и похвальная, то там, напротив, есть фигура св. Павла, написанная той же рукой, и она не хуже и не менее красива, чем любая другая в самой капелле, и там есть свободное место, где вам будет удобно доказать нам то, о чем вы говорите, написав рядом другого апостола, а именно либо рядом со св. Петром Мазолино или со св. Павлом Мазаччо». А св. Петр был ближе к окну, где места было больше и где освещено было лучше, к тому же и самая фигура не хуже, чем фигура св. Павла. Все остальные также убеждали Перино взяться за это дело; им хотелось увидеть пресловутую римскую манеру, другие же говорили — пусть он, наконец, выбьет у них из головы блажь, которая вот уже сколько лет как засела у них в мозгах, а если только он будет прав, все так и бросятся к вещам современным. Перино этот мастер уговорил, доказав ему напоследок, что ему не следует отказываться, так как он должен убедить и ублажить всех высокоталантливых мужей, которые сами одну фигуру на фреске пишут две недели, его же труды наверняка будут расхваливать долгие годы. Он решился наконец на это, хотя тот, кто его уговаривал, про себя думал другое, так как был убежден, что Перино не сможет написать лучше того, как писали художники, которые тогда были на виду.
Итак, Перино согласился на это испытание, и с общего уговора вызвали мессера Джованни да Пиза, настоятеля монастыря, попросив у него разрешения занять для работы место, которое тот им с искренней охотой любезно и предоставил. Замерив высоту и ширину живописной поверхности, они разошлись. А Перино начал и тщательнейшим образом закончил картон с фигурой апостола, изображавший св. Андрея, после чего и решил приступить к живописи и для начала уже заказал леса. Однако уже до этого, тотчас же после его приезда, многие его друзья, видевшие в Риме лучшие его вещи, добыли ему заказ на ту фресковую роспись, о которой я уже говорил, с тем чтобы он оставил по себе память во Флоренции, получил возможность показать красоту и живость таланта, которым обладал в живописи, а также для того, чтобы он приобрел известность и мог быть приглашен тогдашними правителями для какой-нибудь ответственной работы.
Дело в том, что в это время во Флоренции в Камальдульской обители собирались люди из ремесленников, объединенные в многолюдное общество, именовавшееся сообществом Мучеников. Они давно уже собирались заказать роспись одной из стен этой обители с изображением мучеников, захваченных в плен во время сражения и приговариваемых к смерти в присутствии двух римских императоров, которые распинают и вешают на деревьях в роще. История эта и была поручена Перино, и хотя место было отдаленное и вознаграждение ничтожное, но он настолько был увлечен этой историей и большими размерами стены, что согласился за это взяться; тем более что его всячески в этом поддерживали его друзья, поскольку эта работа должна была ему снискать расположение горожан, которые знали его только понаслышке.
Итак, согласившись принять заказ, он взвалил на себя такую заботу: сделав маленький рисунок, который был признан божественным, и приступив к большому картону, в размерах оригинала, он довел его, ни в чем не отклоняясь от рисунка, до того состояния, когда все главные фигуры были совершенно закончены. Так был забыт апостол, за которого он уже больше и не брался. Перино готовил свой картон на белом листе с тенями и штриховкой и с белой бумагой, не тронутой в тех местах, где были блики, и все было выполнено с удивительной тщательностью. Там были оба императора, восседавшие в трибунале и приговаривавшие к распятию всех пленников, которые, обращенные лицом к трибуналу, в разных положениях, кто стоя на коленях, кто выпрямившись, а кто склонившись, но все как один обнаженные и по-разному перевязанные веревками, жалобно корчились и, охваченные дрожью, уже предчувствовали, что душа их расстанется с телом в страстях и муках крестной смерти, не говоря о том, что выражения их лиц ясно говорили о стойкости веры у стариков и о страхе смерти у молодых, у иных же о мучительной боли, причиняемой им веревками, которыми их руки и туловище были туго перетянуты. И тут же в этом рисунке были показаны и напряжение мышц, и даже холодный предсмертный пот. Видно было и как сопровождавшие их солдаты, одолеваемые страшным, беспощаднейшим и жестоким исступлением, заставляли их выслушивать перед трибуналом свой смертный приговор и вели их на крестную смерть. На императорах и солдатах были доспехи античного вида, а также роскошные и диковинные наряды, причем сандалии, сапоги, шлемы, щиты и прочие доспехи были покрыты обилием великолепнейшего орнамента, какой только может быть создан в подражание и в развитие античного, будучи нарисован с той любовью, мастерством и законченностью, которые доступны искусству лишь на высших его ступенях. Когда же художники и другие понимающие люди увидели этот картон, они решили, что равных красот и более совершенного рисунка они так и не видели после картона, созданного Микеланджело Буонарроти для залы Совета.
Достигнув благодаря этому наивысшей славы, какой он только мог достигнуть в искусстве, Перино, заканчивая картон, в то же время на досуге заготовлял и растирал на масле краски, собираясь написать для своего ближайшего друга, золотых дел мастера Пилото, небольшую картинку, которую он больше чем наполовину закончил и которая изображала Мадонну. Между тем было уже много лет, как Перино поддерживал знакомство с неким Раффаэлло ди Сандро, хромым священником, капелланом церкви Сан Лоренцо, который всегда покровительствовал мастерам рисунка. Так вот, этот самый Раффаэлло уговорил Перино к нему переехать, так как у него не было никого, кто бы ему стряпал и присматривал за домом, в котором, с тех пор как в нем поселился, он всегда жил сегодня с одним, а завтра с другим приятелем. Поэтому-то Перино к нему и переехал и провел с ним не одну неделю. В это время во многих местах Флоренции вспыхнула чума, и Перино, испугавшись заразы, решил уехать, но предварительно захотел расплатиться с Раффаэлло за те дни, что он у него столовался. Однако сер Раффаэлло ни за что не соглашался с него что-нибудь брать и сказал ему: «С меня хватит клочка бумаги с твоим рисунком». Увидев, что дело обстоит так, Перино взял около четырех локтей сурового холста и, прибив этот холст к стене между двух дверей в маленькой зале, он в течение одного дня и одной ночи написал на нем историю цвета бронзы. На этом холсте, служившем шпалерой, он изобразил историю о том, как Моисей переходит Красное море, а фараон в нем тонет вместе со своими конями и своими колесницами. В этой истории Перино написал в великолепнейших позах фигуры пловцов, из которых одни вооруженные, другие обнаженные, иные с намокшими бородами и волосами, обнимая шеи своих коней, плывут и кричат от страха перед смертью и пытаются спастись кто как может. По ту сторону моря стоят Моисей, Аарон и другие евреи, как мужчины, так и женщины, и возносят благодарения Богу, и тут же всякие сосуды великолепнейших очертаний и разного вида, якобы похищенные из Египта, и женщины в самых разнообразных прическах. Закончив эту картину, он оставил ее серу Раффаэлло в залог своей к нему любви, которому она была дороже должности настоятеля Сан Лоренцо. Впоследствии этот холст ценился высоко и всячески восхвалялся, а после смерти сера Раффаэлло он, вместе с остальным его имуществом, остался у его брата, мясника Доменико ди Сандро.
Итак, покидая Флоренцию, Перино бросил свою работу над Мучениками, о чем он очень жалел, и, конечно, если бы она находилась не в Камальдульской обители, а где-нибудь еще, он ее уже закончил бы. Однако, так как чиновники здравоохранения заняли эту обитель для больных чумой, Перино решил, что лучше спастись самому, чем составлять себе славу во Флоренции, где он показал достаточно, насколько он владеет рисунком. Картон и другие его вещи остались у его друга, золотых дел мастера Джованни ди Горо, который умер от чумы. После его смерти картон попал в руки Пилото, который держал его в течение многих лет у себя в развернутом виде и охотно показывал как ценнейшую вещь всякому понимающему в искусстве человеку. Куда делся картон после смерти Пилото, мне неизвестно.
Перино спасался от чумы несколько месяцев в разных местах, но даром время не тратил и постоянно рисовал, а также изучал все, связанное с искусством. После чумы он возвратился в Рим и занялся небольшими вещами, на которых останавливаться не стоит.
В 1523 году папой был избран Климент VII, и для искусства живописи и скульптуры наступило величайшее облегчение, ибо Адриан VI ценил искусство столь низко, что не только не заказывал каких-либо работ, но поскольку они ему не доставляли никакого удовольствия, а вернее, он их ненавидел, то и никто другой не делал заказов, не тратил на них денег и не поддерживал никого из художников, как об этом, впрочем, уже говорилось. По случаю же восшествия на престол нового папы Перино создал много вещей. Когда же вскоре Джулио Романо и Джован Франческо, по прозванию иль Фатторе, решили возглавить вместо умершего Рафаэля искусство с тем, чтобы по-прежнему давать работу и другим художникам, Перино, написавший по картону Джулио Романо фреску с изображением папского герба над дверью кардинала Чезерино, проявил в этой работе такое мастерство, что те призадумались, не видят ли они в нем соперника, ибо, хотя они именовались учениками Рафаэля и его наследниками, в действительности они далеко не полностью унаследовали от него то искусство и ту грацию, с какими он писал красками свои фигуры. Тогда Джулио и Джован Франческо решили умерить пыл Перино, и вот в 1325 священном юбилейном году они выдали сестру Джован Франческо, Катерину, за Перино с тем, чтобы та ничем не омрачаемая дружба, которая уже давно их связывала, обратилась в родство.
Перино же после этого продолжал делать то, что делал и раньше. Не прошло много времени, как благодаря признанию, которое получила его первая работа в Сан Марчелло, настоятель этой обители и руководители братства Распятия, построившие в ней капеллу для собраний своих членов, решили эту капеллу расписать и поручили эту работу Перино, в надежде получить от него превосходное произведение. Установив леса, Перино приступил к работе и написал посередине бочарного свода историю о том, как Господь Бог, создав Адама, извлекает из его ребра его жену Еву. В этой истории мы видим прекраснейшее и искусно написанное обнаженное тело лежащего и скованного сном Адама, в то время как Ева в живом порыве с молитвенно сложенными руками поднимается, принимая благословение, навстречу своему Создателю, стоящая роскошнейшая фигура которого исполнена сурового величия и облачена в широкие одежды, покрывающие своими складками его обнаженное тело. С одной стороны, справа — два Евангелиста, из которых он совершенно закончил св. Марка, не дописав голову и обнаженную руку св. Иоанна. Между ними он написал двух небольших путтов, которые, в качестве украшения, обнимают светильник и тела которых написаны так, что поистине кажутся совсем живыми, равно как и сами Евангелисты, головы, одеяния и руки которых очень хороши, как хорошо все то, что собственноручно им выполнено в этих фигурах. Однако писать эту работу мешали ему и болезни, и другие неприятности, которые приключаются ежедневно со всяким живым человеком, к тому же, как говорят, у членов этого братства не хватало денег, и работа эта затянулась до 1527 года, года разгрома и разграбления Рима, когда многие художники погибли, а многие их произведения были уничтожены или расхищены.