Жизнеописания наиболее знаменитых живописцев, ваятелей и зодчих
Шрифт:
Возвращаясь же к Баччо, скажем, что его способности всегда признавались при его жизни, но что признавать их и сожалеть о них будут гораздо больше после его смерти. И при жизни он был бы признан в еще большей степени и больше был бы любимым, если бы по милости природы был более приятным и любезным. А ведь он, как раз наоборот, был на язык очень груб, что и лишало его чужого к нему расположения, и затмевало его таланты, и было причиной того, что люди злонамеренно и косо смотрели и на его работы, которые поэтому никогда не нравились. И хотя служил он разным господам и благодаря своим талантам умел им служить, услуги он оказывал так неуклюже, что настоящей благодарности за них не получал. А то, что обо всех он говорил дурно и работы других осуждал постоянно, стало причиной того, что все его терпеть не могли, и если кто ему давал сдачи, он отвечал вдвое, а в присутственных местах говорил он грубости без уважения к согражданам, получая то же самое и от них. Ссорился он постоянно и устраивал склоки по любому поводу; всю жизнь свою провел он в ссорах, и казалось, что это доставляло ему удовлетворение. Но так как его рисунок, занимавший его, как это можно видеть, больше, чем что-либо другое, настолько хорош, что превосходит все его природные недостатки и дает право признать его в этом искусстве человеком редкостным, то мы не только называем его в числе крупнейших, но и всегда относились с уважением к его работам и старались их не испортить, а закончить и возвеличить, ибо поистине считаем, что Баччо принадлежит к тем, кто заслужил и почтительного одобрения, и вечной славы.
Мы оставили на конец упоминание о его фамилиях, ибо их было не одна, а несколько, и называл он себя то Брандини, то Бандинелли. Сначала на печатях резалась после имени Баччо фамилия Брандини. Позднее же ему больше понравилась фамилия Бандинелли, которой он придерживался и придерживается до самого конца, утверждая, что предками его были Бандинелли из Сиены, некогда переселившиеся оттуда в Гайуоле, а из Гайуоле во Флоренцию.
Жизнеописание Джулиано Буджардини, флорентийского живописца
Перед осадой Флоренции число ее жителей увеличилось настолько, что обширнейшие предместья, тянувшиеся от каждых ворот, вместе с церквами, монастырями и больницами, стали почти что другим городом, обитаемым многими почтенными людьми и хорошими художниками всякого рода, правда, менее состоятельными, чем граждане города, и расходовавшими там меньше на налоги и все прочее.
В одном из этих предместий, а именно за Порта а Фаэнца, родился Джулиано Буджардини и жил там, подобно своим предкам, вплоть до 1529 года, когда все было уничтожено. До этого же, в юные годы, он начал свое учение в садах Медичи, что у площади Сан Марко, где, обучаясь искусству у скульптора Бертольдо, он познакомился с Микеланджело Буонарроти и сдружился с ним так, что тот и позднее всегда очень его любил. А происходило это не столько потому, что Микеланджело обнаружил в нем глубокую манеру рисования, а из-за величайших его прилежания и любви к искусству. Помимо же этого, отличался Джулиано от природы добротой и простым образом жизни, без зависти или злости, что бесконечно нравилось Буонарроти. И никаких заметных недостатков у него не было, кроме разве того, что ему очень уж нравились его собственные работы. И хотя обыкновенно все люди грешат этим, он в этом отношении прямо-таки переходил границы, и причиной этому были не то чрезмерные старания и труд, которые он вкладывал в свои произведения, не то еще что-либо другое, и потому Микеланджело звал его обычно блаженным, ибо, как казалось, тот был доволен всем, что умел делать, в то время как сам Буонарроти считал себя несчастным, так как ни одна его работа никогда полностью его не удовлетворяла.
Проучившись некоторое время рисунку в названных садах, он перешел вместе с Буонарроти и Граначчи к Доменико Гирландайо, когда тот расписывал капеллу в Санта Мариа Новелла. Когда же он подрос и стал мастером весьма толковым, он вместе с Мариотто Альбертинелли работал в Гуальфонде. Там он расписал доску, ту, что ныне у входа в Порта Санта Мариа Маджоре во Флоренции, со св. Альбертом, кармелитским монахом, у ног которого дьявол, принявший вид женщины; работа эта получила большое одобрение. До осады 1530 года во Флоренции был обычай на похоронах людей благородных и древнего происхождения нести перед гробом образ, несомый слугой и кругом обвешанный флажками, которые оставались затем в церкви в память умершего и его семейства. И вот, когда скончался Козимо Ручеллаи старший, сыновья его Бернардо и Палла задумали в качестве новшества заказать не флажки, а вместо них прямоугольную хоругвь шириной в четыре локтя и высотой в пять локтей, с несколькими флажками и гербами Ручеллаи под ней на том же древке. Заказали они хоругвь эту Джулиано, и он отлично выполнил на ее полотнище четыре крупные фигуры, а именно святых Косьму с Дамианом и Петра с Павлом; живопись эта поистине великолепно была выполнена с такой тщательностью, какой никогда раньше в работах по материи не наблюдалось.
Эту и другие работы Джулиано довелось увидеть Мариотто Альбертинелли, заметившему, насколько усердно тот следует заданному ему рисунку, не отступая от него ни на волос, и вот в те дни, когда он решил отказаться от искусства, он передал ему для завершения доску, которую когда-то фра Бартоломео из Сан Марко, друг его и товарищ, оставил с одним лишь рисунком и акварельными тенями по белому грунту доски, как он делал это обычно. Джулиано приступил к работе и закончил ее с исключительным усердием и прилежанием. Доска эта была поставлена в церковь Сан Галло за воротами того же названия, но церковь эта вместе с монастырем была снесена во время осады, и доску внесли в город и поставили в больнице де'Прети на Виа Сан Галло, а оттуда перенесли в монастырь Сан Марко и, наконец, в церковь Сан Якопо фра Фосси, что на Канто альи Альберти, где она стоит и сейчас на главном алтаре. На ней изображены усопший Христос с Магдалиной, обнимающей его ноги, св. Иоанном Евангелистом, который поддерживает ему голову и держит его на своем колене, а также с плачущим св. Петром и св. Павлом, который взирает, воздев руки, на Господа своего усопшего. И, говоря по правде, завершил Джулиано эту доску с такой любовью и так внимательно и рассудительно, что ее в высшей степени не только тогда, но и всегда будут превозносить по заслугам.
После чего он закончил для Кристофано Риньери Похищение Дины, картину, также оставленную незавершенной названным фра Бартоломео, а потом написал точно такую же другую картину, которая была отослана во Францию.
По прошествии недолгого времени он был приглашен своими друзьями в Болонью, где написал несколько портретов с натуры, а в Сан Франческо, в одной из капелл нового хора, картину на дереве маслом, с Богоматерью и двумя святыми, которая почиталась тогда в Болонье, где мастеров было мало, работой хорошей и достойной похвалы. Воротившись затем во Флоренцию, он написал, мне неизвестно для кого, пять картин из жития Богоматери; теперь же они находятся в доме магистра Андреа Паскуали, лекаря его превосходительства и человека весьма примечательного. Заказал ему и мессер Палла Ручеллаи доску для алтаря его капеллы в Санта Мариа Новелла. Джулиано начал писать на ней мученичество св. Екатерины-девственницы. Но (удивительное дело!) сидел он над этой работой двенадцать лет и не покончил с ней и за это время, ибо не было у него ни выдумки, ни знаний, как изобразить все разнообразные вещи, происходившие при этом мученичестве, и хотя он беспрерывно ломал себе голову над тем, как были устроены колеса и какими были стрела и огонь, которым ее жгли, назавтра он менял то, что сделал сегодня, и за столько лет так и не дошел до конца. Правда, за это время он сделал много других вещей и, между прочим, по заказу мессера Франческо Гвиччардини (который тогда, по возвращении из Болоньи, писал на вилле в Монтичи свою историю) написал его портрет, очень правильно передававший сходство и весьма понравившийся. Равным образом написал он портрет синьоры Анджелы де'Росси, сестры графа Сан Секондо, по заказу ее супруга синьора Алессандро Вителли, который служил тогда в гвардии во Флоренции, а для мессера Оттавиано Медичи, по картине фра Бастьяно дель Пьомбо, он написал на большой картине две фигуры во весь рост: сидящего папу Климента и стоящего фра Никколо делла Манья. И на другой картине он изобразил подобным же образом сидящего папу Климента, беседующего со стоящим перед ним на коленях Бартоломео Валори, проявив старание и терпение невероятные.
А потом названный мессер Оттавиано тайно попросил Джулиано написать для него портрет Микеланджело Буонарроти. Тот, взявшись за это и в течение двух часов продержав Микеланджело на одном месте, занимая его в это время приятными разговорами, наконец сказал ему: «Микеланджело, если хотите посмотреть на себя, подойдите сюда: выражение лица я уже схватил». Микеланджело встал и, взглянув на портрет, сказал, смеясь, Джулиано: «Какого черта вы там сделали? Ведь вы написали меня с одним глазом на виске, присмотритесь-ка хорошенько». Услышав это, Джулиано, который несколько заколебался, поглядел много раз то на портрет, то на натуру и твердо заявил: «Мне этого не кажется, но сядьте, и я повнимательней посмотрю на натуру, так ли это». Буонарроти, который видел, в чем ошибка, и понимал, что происходит она от недостаточного мастерства Буджардини, тотчас же снова сел, улыбаясь, а Джулиано снова начал смотреть то на Микеланджело, то на картину и, встав, наконец, сказал: «Мне кажется, что как я нарисовал, так оно и есть, натура мне это подтверждает». «Ну, значит, это мой природный недостаток, — согласился Буонарроти, — продолжайте и не жалейте ни кисти, ни искусства». Закончив эту картину, Джулиано передал ее мессеру Оттавиано вместе с портретом папы Климента, работы фра Бастьяно, по желанию Буонарроти выписавшего портрет из Рима.
После этого Джулиано написал для кардинала Инноченцио Чибо копию картины, на которой ранее Рафаэль Урбинский изобразил папу Льва, кардинала Джулио деи Медичи и кардинала деи Росси. Однако на месте этого кардинала деи Росси он написал голову самого кардинала Чибо, которая ему очень удалась, и так и всю картину он закончил с большими стараниями и тщательностью. Тогда же он написал и портрет Ченчо Гуаскони, который в то время был очень красивым юношей, после чего в Ольмо а Кастелло, на вилле Баччо Валори, он расписал фреской табернакль, не отличавшийся хорошим рисунком, но выполненный складно и крайне старательно.
А между тем, так как Палла Ручеллаи торопился с доской, о которой говорилось выше, Джулиано решил пригласить как-нибудь Микеланджело взглянуть на нее. Он привел его туда, где она находилась, и, рассказав ему, с каким трудом изобразил ударившую с неба молнию, сломавшую колеса и убившую тех, которые их вращали, а также солнце, выходящее из-за тучи и избавляющее св. Екатерину от смерти, он откровенно попросил Микеланджело, который не мог удержаться от смеха, слушая про беды несчастного Буджардини, оказать ему милость и рассказать, как бы он изобразил восемь или десять главных фигур на первом плане, а именно солдат, которые выстроились в ряд наподобие караула и, обращаясь в бегство, падают ранеными и убитыми, так как он не знал, как изобразить их в перспективном сокращении, чтобы все они могли уместиться в ряд, как он задумал, в таком узком месте. Буонарроти сжалился над беднягой и, чтобы угодить ему, подошел к доске с углем и лишь набросал первоначальными контурами несколько дивных, стоящих в ряд обыкновенных фигур в разнообразных сокращениях, из которых одни падали вперед, другие назад; были там и убитые, и раненые, и все были выполнены превосходно и толково, как это было свойственно Микеланджело. Когда он ушел, сопровождаемый благодарностями Джулиано, тот вскоре после этого привел Триболо, ближайшего своего друга, которому обо всем рассказал, взглянуть на то, что сделал Буонарроти. А так как Буонарроти, как было сказано, свои фигуры только лишь наметил контурами и Буджардини закончить их не умел, поскольку там не было ни теней, ни чего-либо другого, Триболо решил ему помочь: он превосходно вылепил несколько моделей из глины, придав им ту смелость и ту манеру, какие Микеланджело включил в свой рисунок, и при помощи «градины», то есть железки с нарезками, он опилил их, чтобы они стали грубее и более мощными, и в таком виде передал их Джулиано. А так как манера эта претила мелочному воображению Буджардини, он по уходе Триболо, обмакивая кисть в воду, начал мазать ею по моделям, пока не разгладил все шероховатости, так что всюду, где освещенные места придавали теням большую резкость, он в конце концов уничтожил все хорошее, что делало это произведение совершенным. Когда потом Триболо узнал об этом от самого Джулиано, он посмеялся над жалким простодушием человека, который довел свою работу до того, что никак не скажешь, что Микеланджело на нее даже взглянул когда-то.
Напоследок дней своих Джулиано, будучи бедным и старым, выполнял лишь самые ничтожные работы. И вдруг обуяло им необыкновенное и невероятное рвение сделать Оплакивание для одного табернакля, который должны были отправить в Испанию. Фигуры были там не очень велики, и работал он над ними так усердно, что странно было видеть, чтобы старик его возраста имел терпение закончить подобную работу из любви к искусству. На створках названного табернакля, желая изобразить тьму, наступившую при кончине Спасителя, он написал на черном фоне фигуру Ночи, скопированную с той, которая создана рукой Микеланджело в ризнице Сан Лоренцо. Но тогда как у той статуи никаких других атрибутов, кроме своих, не было, Джулиано, разыгравшись со своими выдумками по поводу своего живописного образа Ночи, изобразил там фонарь для ночной ловли дроздов, горшок, в который ночью ставят фитиль или огарок, и все такое, что имеет какое-либо отношение к тьме и потемкам, вроде ночных колпаков и чепчиков, подушек или нетопырей. И когда Буонарроти показали это произведение, он чуть не лопнул от смеха, увидев, какими странными причудами обогатил Буджардини его Ночь.