Золотая медаль (пер. Л.Б.Овсянникова)
Шрифт:
Она подступала все ближе и бросала слова просто Юле в лицо:
— У тебя есть мать? Есть отец? Видишь, есть! А я без ласки выросла, только он приласкал, я от него узнала, что такое ласка! Что же ты мне говоришь здесь: «Не любит»! Не хочу я тебя слушать.
— Варя, ты спокойнее, — сказала Юля, — не волнуйся, так ты можешь принять неправильное решение. — И поймала себя на том, что повторила слова Юрия Юрьевича. — И все же послушай меня. Подумай сама: что это за любовь, если он принуждает тебя остаться без образования? Ты не будешь иметь даже аттестата об окончании десятилетки!
— Я думаю, что если любишь, то надо уступать друг другу.
— И вот ты решила уступить, оставить школу? А почему он не уступит тебе? Почему он не хочет подождать, пока ты сдашь выпускные экзамены? Почему он не думает о том, чтобы помочь тебе пойти дальше в институт?
Лицо у Вари передернулось, как от боли.
— У него самого образования нет. Всего несколько классов, — промолвила она.
— Варюша, — вела дальше Юля, — поверь, у меня сейчас к тебе такая нежность, будто ты моя родная сестра, и ты так неосторожно склонилась над глубокой ямой — не упади, Варюша! Он не любит тебя, он сам сказал тебе: или он, или школа! Что же это такое? Если ты останешься оканчивать школу, он бросит тебя? Так легко откажется от тебя! И это значит — любит! Нет, это — не любовь! Он любит только себя! Кого ты полюбила, Варюша? Присмотрись внимательнее! Больше я тебе ничего не скажу. Прощай! Нет, до свидания завтра в классе! Все твои одноклассники взволнованы, беспокоятся за тебя! А учителя? Вся школа думает о неразумной ученице Варе Лукашевич.
— Что же мне делать? — прошептала Варя, опустилась на стул и беззвучно заплакала.
13
Приближался день рождения Евгении Григорьевны, и было решено отметить этот скромный семейный праздник небольшой вечеринкой.
— Мама, кого же мы пригласим? — беспокоилась Марийка. — Прежде всего Юлю и Нину. Эти кандидатуры не обсуждаются. Ты знаешь, как нас называет вредный Мечик? «Три грации». Как тебе нравится? Причем, самой грациозной из нас он считает толстушку Нину.
— Может, ты хочешь его пригласить?
— Ой мам, ни за что. Да он бы не пришел, а прилетел. Мечик готов три дня ничего в рот не брать, лишь бы только побывать где-то на вечеринке, похвастаться модным галстуком или башмаками с большущим рантом. Нет, меня ужасно интересует, какую он себе изберет профессию. Неужели станет завом роскошной парикмахерской? Но для этого, кажется, не надо сдавать экзамены на аттестат зрелости.
Евгения Григорьевна изумленно подняла брови:
— Откуда у тебя такой сарказм?
— Ты — против?
— Отнюдь. Для таких, как ваш Мечик, это — наилучшее оружие. Но мне не нравится, когда показывают кукиш в кармане. Да-да, Мария, такие вещи надо говорить всем Мечикам в глаза.
— Еще как говорим! — воскликнула Марийка. — Прямо в глаза! И карикатуры рисуем в стенгазете, и куплеты пишем. Влияет, мама: раньше Мечик каждый день появлялся в новом галстуке, а теперь
— Почему это — «конечно, надо»?
Марийка слегка покраснела, и это не скрылось от глаз матери.
— Маленькая тайна? — улыбнулась Евгения Григорьевна. — Ну, хорошо. А если будет на вечеринке Марийка Полищук, то кого тогда, «конечно, надо» пригласить?
— Нет, мам, без шуток. Итак, «три грации», Виктор Перегуда… Кого еще?
— Из учителей ты думаешь кого-то приглашать?
Марийка вспыхнула радостью.
— Я хотела бы Юрия Юрьевича. Придет ли?
А Юрий Юрьевич сидел на своем любимом месте, в глубоком кресле у окна, ему было видно часть сквера со скамейками, газетную витрину, кондитерский киоск на углу улицы — все заснеженное первым снегопадом. Мохнатые снежинки кружили за окном, быстро надвигалась синяя полумгла, и в городе уже засияли вечерние огни.
Учитель жил в небольшой двухкомнатной квартире — одну комнату занимала сестра, работающая в аптеке провизором, а другая служила кабинетом и спальней ему самому. Жена учителя умерла еще в войну, а сын погиб в Берлине на второй день после победы — случайно попал на мину.
Его смерть отец перенес особенно болезненно. Он заперся в комнате, сел в кресло у окна и так просидел всю ночь. Когда утром, по обыкновению, он пришел в школу, все увидели, что виски у него поседели.
Юрию Юрьевичу было за пятьдесят. Хоть седина серебрилась в волосах, назвать его старым учителем можно было разве только потому, что он учительствовал уже свыше трех десятков лет. Он был молодой и сердцем, и телом, любил своих юных воспитанников, любил жизнь, природу, замечал в ней то, чего другие, может, не видели.
Коммунисты школы избрали его секретарем партийной организации. Он приступил к новым обязанностям с таким же задором, с каким воспитывал учеников или преподавал историю.
С первого дня школа начинала готовить учеников к экзаменам на аттестат зрелости. Юрий Юрьевич часто ловил себя на том, что завидует какому-нибудь мальчику с красным галстуком или подростку-комсомольцу. Это была особая, нежная зависть к юному поколению, которое будет жить при коммунизме. И он спрашивал себя: «Что ты сделал как коммунист и педагог для этих детей, какие новые черты характера ты привил им?»
Черты характера…
Из прошлого выступает лицо мальчика — светлоглазого, белокурого. Ничего необыкновенного в нем не было. Мальчик как мальчик. Наверное, и не отличишь его среди тысячи других. Но Юрий Юрьевич отличил бы. Антоша Стукач довел тогда до отчаяния. И не тем, что был отпетым проказником. Совсем нет. Он никогда не бесчинствовал, не бегал, как буря, по коридорам, не приходил в класс в изодранной сорочке, его затеи были хуже. Это он прицепил за ниточку вареник под потолком — как раз над столом, и во время урока этот вареник упал учителю на голову. Или подкладывал учителям под ноги «петарды», и они оглушительно взрывались.